Вместо этого он подумал о Маргаритке. Он так скучал по ней, пока она была в доме матери; проснувшись, он первым делом вспомнил о ней, его первым побуждением было поделиться с ней своими тревогами. Она помогла бы ему разобраться во всем, успокоила бы его. Это было нечто большее, чем дружба, а кроме того, друг, появляющийся в комнате, не вызывает в тебе желания схватить его в объятия и осыпать жадными поцелуями.

Но долг обязывал его оставаться с Грейс. Он несколько лет назад поклялся ей в вечной любви и верности. Он уже не помнил, когда и как это произошло, но уверенность эта была подобна тяжелой каменной плите, давившей на плечи. Он обещал ей это потому, что любил ее. Обещания связывали его. Запястье пронзила острая боль. «Ты всегда любил Грейс, – снова взялся за свое мерзкий голос. – Нельзя так просто отречься от любви. Это не мусор, который оставляешь на обочине. Это не игрушка. Ты никогда не любил никого, кроме нее».

Потом он услышал еще какое-то негромкое бормотание. Это Маргаритка читала ему роман Диккенса.

– «Последнее время – очень часто. Была долгая, трудная пора в моей жизни, когда я гнала от себя воспоминания о том, что я отвергла, не сумев оценить. Но с тех пор как эти воспоминания уже не противоречат моему долгу, я позволила им жить в моем сердце».

И в этот момент к нему вернулось воспоминание, живое и яркое, воспоминание о другой комнате, о ночи, когда он метался по постели, а Маргаритка читала ему вслух. Оно было подобно могучей волне; волна подняла его, выбросила на берег и отступила прочь. Он потянулся к этому образу из прошлого, но видение растворилось во тьме; Джеймс лишился сил и не мог больше сопротивляться чужому неотступному голосу. Он видел Грейс сегодня днем и не смог удержаться, поцеловал ее. Он действительно ее любил. Теперь он был убежден в этом, но мысль эта была тоскливой, как скрежет засова на двери темницы.

– Джеймс? – Корделия перестала читать, голос у нее был озабоченный. – С тобой все в порядке? Неужели дурной сон?

Ночь походила на пропасть, черную, бездонную; Джеймс мучительно желал того, чего не мог ни описать, ни назвать.

– Нет, – прошептал он. – Пока нет. Никаких дурных снов.

Лондон, Голден-сквер

Лондон,

Голден-сквер

Убийца научился перемещаться так проворно, что простые люди даже не замечали его; для них он был тенью, мелькавшей в подворотнях и углах. Ему больше не нужно было прятаться или бросать окровавленную одежду в заброшенных зданиях. Его бесконечно забавляла тупость Сумеречных охотников, которые до сих пор сторожили фабрику в Лаймхаусе – неужели они ожидали его возвращения?