И не беда, что она не понимала сути произносимой формулы. Главное — не ошибиться. Главное — повторить правильно. Даже если не получиться запомнить.

О, она будет повторять, как прилежная ученица, всё, что понадобится.

Как понадобится.

Сколько понадобится.

С каждым выдыхаемым Эржебетт звуком всё отчётливее, всё явственнее и громче слышались новые слова заклинания, исходящего из уст Бернгарда.

Получалось…

Ещё оседала на дно Мёртвого озера кровь ведьмы-матери. Ещё ложилась последними бесформенными сгустками на рудную черту-стену. Закрывая брешь.

Но с другой стороны рваной границы тоже… — кап-кап-кап — часто капала кровь. Тоже — сильная, тоже — кровь Изначальных.

И эта кровь открывала закрытое.

С той стороны крови, правда, было меньше, но зато вся она, до последней капли, попадала точно на прореху точно. Не рассеиваясь в воде, не окрашивая понапрасну камни возле рудной черты.

Это уравновешивало две силы — созидающая и разрушающая. И вторая всё же постепенно перевешивала первую.

Слова, громко произнесённые тевтонским магистром с озёрного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо, и звучали повторно торопливым почти неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.

Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, её слова до него — нет. Но это ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими.

В чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в её, не в его.

Над разделительной преградой между двух обиталищ звучало одно заклинание и сразу, с небольшим запозданием, ему вторило другое. То же самое.

Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.

Зияющая брешь конвульсивно дёргалась, словно пасть смертельно раненного чудища. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то размыкались вновь.

Они будто жевали. Будто пережёвывали.

А в самой серёдке маленьким вихрем кружился тёмный туман Шоломонарии. Он гасил багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…

А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мёртвая голова смотрела сквозь толщу мёртвых вод белками закатившихся глаз. Мёртвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.