И что с того, что брешь раздвигает лишь сильная кровь говорящего Слово? Подумаешь… сильная кровь Изначальных! Эка мелочь!

В её крови — та же сила, что и в крови матери. И если её мать смогла… Значит, и она сможет тоже.

Кровь нужна? Да, пожалуйста! Своей крови Эржебетт не жалко! Сейчас — нет, нисколько. Вон, течёт, капает из царапин и ссадин, из-под содранной кожи. Мало? Будет ещё!

И не нужны ни ножи, ни камни. Сгодятся зубы, ногти. Ногти — обломанные, острые. Зубы — крепкие, здоровые.

Она раздирает запястье левой руки ногтями правой, она грызёт зубами собственное предплечье. Боли почти нет: Эржебетт успела научиться у матери отрешаться от боли в ведьмином экстазе. Во рту чувствуется солоноватый привкус. А сердце переполняет страх. Страх опоздать. Не успеть.

Есть! Вены вспороты.

Кровь уже не сочится капля за каплей. Кровь вьётся по коже быстрой тонкой струйкой-змейкой. А вот уже и не такой тонкой…

Эржебет подступила вплотную к зарастающей преграде. Просунула кровоточащую руку в отверстие — теперь уже не больше ведрообразного шлема саксонских рыцарей.

Или рука теперь навеки останется замурованной в смыкающейся границе между мирами. Или…

Она сказала, что помнила. А запомнила она каждое слово Бернгарда. Эржебетт выпалила всё. Негромко (чтобы не услышали и не узнали там, на берегу), но чётко и быстро.

И:

— А-ун-на…

И:

— Гу-хать-яп-паш…

И:

— Пакх-тью-эф-фос…

И — дальше.

Бернгард говорил. Она повторяла.

И снова. И опять.

Слово за словом. Фразу, за фразой.