– Я пережил ужасное потрясение, – сказал Лэньон, – и уже никогда не оправлюсь. Жить мне остается всего несколько недель. Что ж, жизнь – приятная штука, она мне нравилась, да, нравилась. Хотя иногда я думаю, что, если бы мы знали все наперед, мы умирали бы гораздо охотнее.

– Джекил тоже нездоров, – заметил Аттерсон. – Вы видели его?

Лицо Лэньона внезапно исказилось, он выбросил вперед дрожащую руку, словно протестуя.

– Я больше не желаю ни видеть доктора Джекила, ни слышать о нем, – произнес он срывающимся голосом. – Я порвал все отношения с этим человеком и прошу вас больше не упоминать о том, кого я считаю умершим.

– Вот как? – удивленно произнес Аттерсон и после продолжительного молчания заметил: – Но ведь все мы, Лэньон, старые друзья, и новых уже не приобретем. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Помочь тут ничем нельзя, – возразил Лэньон. – Если угодно, расспросите его обо всем сами.

– Он отказывается меня принимать, – сказал нотариус.

– Неудивительно, – последовал ответ. – Когда-нибудь, уже после моей смерти, вы узнаете все. Но пока я ничего не смогу объяснить. Если вы не прочь потолковать со мной о чем-нибудь другом, тогда, бога ради, оставайтесь, если же вы не в силах воздержаться от обсуждения этой проклятой темы, пожалуйста, уходите, ибо для меня это совершенно невыносимо.

Вернувшись домой, Аттерсон сел к столу и написал доктору Джекилу письмо. Он выразил сожаление о том, что его упорно не принимают в доме друга, и просил доктора пояснить причину его прискорбного разрыва с доктором Лэньоном. На следующий день Аттерсон получил от Джекила пространный ответ, местами весьма трогательный, но большей частью таинственный и невразумительный. По словам Джекила, разрыв с Лэньоном был окончательным и непоправимым.

«Я ничуть не порицаю нашего старого друга, – писал Джекил, – но разделяю его убеждение, что нам с ним лучше не видеться. Я и в остальном намерен вести чрезвычайно уединенную жизнь. Не удивляйтесь этому и не сомневайтесь в моих теплых чувствам к вам, даже если время от времени моя дверь будет закрыта для вас. Предоставьте мне идти моим путем, каким бы тяжким он ни был. Я навлек на себя кару и страшную опасность, о которой не могу ни говорить, ни писать. Грех мой велик, но не менее велики и мои страдания. Прежде я и вообразить не мог, что на земле существуют такие муки, такой ужас, лишающий человека остатков мужества! Вы, дорогой Аттерсон, в силах облегчить мою судьбу только одним способом: никогда не требовать, чтобы я раскрыл вам свою тайну».

Аттерсон был поражен: мрачное влияние мистера Хайда исчезло, доктор вернулся к прежним занятиям и старым друзьям, еще неделю назад судьба, казалось, сулила ему счастье и почести. И вдруг дружба, душевный покой, все, что делает жизнь прекрасной, внезапно рухнуло. Такая огромная и внезапная перемена больше походила на сумасшествие, но, памятуя разговор с Лэньоном, Аттерсон решил, что тайна эта гораздо глубже и сложнее.