Февраль в этом году выдался снежным – снежным, ветреным и морозным. Ветер бросает в лицо холодную крупу, поземка белыми вихрями вьется по асфальту. Шурка идет вдоль забора – не боюсь, ничего не боюсь – и в самом деле не боится: слишком замерзла, слишком тяжелый портфель, слишком хочется поскорей домой.

Она думает о Лёве, о Лёве и Марине. Где они сейчас? Что с ними? Два месяца назад папу вызвали в школу и сказали, что Лёву премировали поездкой в специальный математический лагерь… только говорил с папой не Лёвин классный руководитель и даже не директор, а незнакомый человек в строгом костюме. Вечером, когда Шурка лежала в кровати и давно должна была спать, она слышала, как папа сказал маме:

«Я сразу понял – он оттуда». Шурка не поняла откуда, а потом мама сказала: «Ты позвони Петровым, может, они что-нибудь знают», – и Шурка подкралась ко второму телефону и сняла трубку, как раз когда Маринина мама сказала аллё, так что папа не услышал щелчка и не догадался, что Шурка тоже слушает. Она еще успела подумать: а вот Лёва всегда догадывался, когда я так делала! – и стала слушать, но ничего толком не поняла, только то, что Марина и Ника тоже исчезли и взрослые считают: с этим связано какое-то учреждение.

Конечно, на следующий день Шурка подступилась к маме, мол, где же Лёва, когда он вернется, но мама повторила небылицу про специальный математический лагерь. Шурка хотела спросить: А Марину тоже в математический лагерь послали? – но промолчала. Она знала: взрослые умеют хранить свои тайны. Вот и выходит, ничего ей не остается – только мечтать, что Лёва вернется в один прекрасный день… на будущей неделе… через месяц… может, в мае или даже летом.

Конечно, он должен вернуться. Шурка же так скучает без него! И Марина, Марина тоже пусть вернется…

И вот Шурка думает о Лёве, Лёве и Марине, идет вдоль «пятнашки», и все ближе и ближе неподвижная фигура мужчины в черно-красной полосатой куртке, в занесенной снегом шляпе.

Спрятав в карман правую руку, он ждет Шурку там, где кончается забор.

Шурка, Шурка, Шурка, повторяет про себя Лёва. Как же я мог о тебе забыть? Я ведь даже не попрощался, когда отправлялся сюда, не сказал, что обязательно вернусь, ничего не объяснил. Ну ладно, мама и папа, они бы ни за что не отпустили, но Шурке-то я мог сказать? Что же промолчал? Струсил? Побоялся, что заплачет, придется утешать, обещать что-то, может – врать?

Надо было рассказать ей все. Про заколоченный дом, про Арда Алурина, исчезнувшую Гошину маму, убитого Орлока… Но разве Лёве могло прийти в голову, что ничего еще не закончилось, все вернется, вернется и будет угрожать уже не ему, а Шурке? И мысли такой не было.