Джеймс очнулся в холодном поту, в полной уверенности, что сомкнул глаза всего на минуту.

— Уже выспались, мой друг? — с сомнением в голосе поинтересовался сэр Норлингтон.

Старозаветный паладин сидел, прислонившись спиной к хрустальной стенке собственного гроба. Он внимательно наблюдал за закрытыми дверьми, положив себе на колени фламберг. Вокруг рукояти меча и кисти сэра Норлингтона были обмотаны ленты — при этом Джеймс не узнавал многих узлов — и как это ему удалось справиться с непослушными полосками ткани?

Застонав, Джеймс поднял тяжелую, будто вымощенную изнутри камнем, голову с походного мешка, который сослужил ему в качестве подушки весьма плохую службу — ребра доспеха торчали и давили — все время, что он спал, они болезненно упирались ему в затылок:

— Отчего-то все сны, что снятся мне здесь, обращаются в кошмары. Должно быть, это от голода. Последний раз мне довелось поесть в лагере Красных Шапок, и, надо сказать, это была не лучшая из трапез.

— У меня и ее не было, — мрачно напомнил сэр Норлингтон, и Джеймс тут же устыдился своих слов, ведь его спутнику приходилось намного тяжелее, чем ему.

— Простите, сэр. Я не должен был. Это все стены и воздух — они давят, вгоняют в отчаяние.

— Это плохое место, — согласился старозаветный паладин. — Выстроенное с отвратительной целью бесчестными людьми. Но оно заставило меня вспомнить кое-что… а именно те заветы, хранить которые я когда-то клялся. Знаете, Джеймс…  — Сэр Норлингтон потер уставшие веки — было видно, как на самом деле он устал. — Всю свою жизнь я жалел о том, что однажды не исполнил того, что был должен. А понесенное мной наказание — то, что со мной сделали… то, каким вы меня увидели при нашей первой встрече — лишь усилило во мне злость. Никакого покоя. Никаких ожиданий. Только переживание горечи утрат. А еще осознание того, что люди — это худшие существа на всем свете… Я глядел на вас, пока вы спали… на вашем лице было столько страха — настоящего, человеческого. Когда боишься по-настоящему, когда переживаешь искренне. Я на подобные эмоции уже давно не способен. Когда мы попали на Терновые Холмы, я лишь утомленно подумал: «Ну вот, опять!». У меня забрали не только молодость. У меня забрали то, что делало меня живым. Я пропустил просто все на свете. Раз — и я полуслепой хромой старик, волокущий свое разбитое ведерко к колодцу. Я не умею переживать. Лишь один раз за последние два века слеза выбралась из моего глаза, будто крошечная колючая тварь, которой не терпелось родиться на свет. Тогда умер мой сын. На деле он не был моим сыном, но я всегда считал его таковым. Вы смотрите на меня с жалостью… не стòит, Джеймс. Моя пропущенная жизнь… я заслужил ее. Я не верю во вторые шансы, в искупления, в, упаси Хранн, замаливание грехов. Я просто знаю, что все наши проступки идут за нами след в след, прикидываются нашими тенями, и… Я вижу, вы не понимаете, к чему я клоню… Я продал свою жизнь. Рыцарство, тоже мне… вера, любовь, надежда, честь… Я слышал эти слова много раз, но я не понимаю, что они значат. Когда я спрашивал, отчего мы не содрали шкуру с хвостатого уродца и не выпытали у него все, вы сказали: «Мы — не такие люди».