Все вдруг застыло, замолкло, будто спеленутое иною темною силой. И эта сила сделала воздух вязким, заставивши самого Ежи остановиться.

Отдышаться.

Оглядеться.

Он отмечал все, что видел на этой вот лесной дороге. Саму дорогу в две колеи. Кустарник по бокам её. Сосну, что легла поперек, перекрывая. Бричку. Лошадь.

Людей подле лошади.

Он сделал шаг.

И второй.

Поморщился. В воздухе еще висел дух иной силы, той, что ныне вгрызалась в человека, пока еще живого, в отличие от тех двоих… или нет? Ежи не целитель. Он остановился подле кучера с развороченным животом. Коснулся пальцами шеи.

Бьется.

Крепкий мужик, если еще не отошел. Второй, в грязных лохмотьях, и вовсе дышал ровно, спокойно, улыбался даже, вот только на прикосновение Ежи тело не отозвалось, да и было оно прохладным, слегка влажноватым.

Вот ведь.

А вот Дурбина крючило.

Ежи его и узнал-то только по роскошному бархатному кафтану, щедро золотом расшитому. И по парику. Краска с лица сползла, смешалась, и теперь казалось, что кожу покрывали белесые и красные пятна.

— Держись, — сказал Ежи, не зная, что еще делать.

То, что вгрызалось в человеческое тело, виделось ему сгустком черноты, но живым, подвижным.

— Д-девочка… з-з-с… брал, — выдохнул Дурбин сквозь силу.

— Маменьки родные! — вновь понеслось по лесу, и женщина в тяжелом платье, до того сидевшая тихо, вскочила, замахала руками. Лицо её было в крови, но Ежи не мог понять, отчего этой крови много, если ран на нянюшке нету. — Ирод… забрал Лилечку, забрал донечку… скотина…

Лес загудел.

Заворочался, оживая.

— Д-дгни… — Дурбин сумел перевернуться на живот, подтягивая ноги. — Т-туда… ушел.