– Что, милый, никак?

– (Джилл, я ничего не грокаю.)

– (Ожидание, Майкл. Ожидание ведет к наполнению.)

– Не думаю, чтобы здесь помогло ожидание. Я же понимаю, в чем тут дело. Я – не человек. Я – марсианин, марсианин в теле не той, что надо, формы.

– Не знаю, милый, для меня ты самый настоящий человек, и вполне. И форма твоего тела как раз такая, как надо.

– Джилл, ты же прекрасно грокаешь, о чем это я. Я не грокаю людей. Я не понимаю бесчисленности их религий. Вот у моего народа…

– Как ты сказал, у твоего?

– Прости, Джилл, я хотел сказать, у марсиан одна-единственная религия – и она никакая не вера, а твердая уверенность. И ты ее грокаешь. «Ты еси Бог».

– Да, – кивнула Джилл, – я грокаю. По-марсиански. Но дело в том, что и по-английски, и на всех остальных человеческих языках получается нечто совсем другое, не знаю уж и почему.

– М-м-м… на Марсе, если мы хотим что-нибудь узнать, мы спрашиваем у Стариков и можем не сомневаться в правильности ответа. Джилл, а не может быть так, что у нас, людей, нет своих «Стариков»? То есть – у нас нет души? И когда мы развоплощаемся – умираем, – мы умираем до смерти… умираем полностью, и ничего от нас не остается? Может быть, мы потому и живем в невежестве, что это не имеет ровно никакого значения? Потому что мы исчезаем, исчезаем бесследно, прожив всего лишь крошечный отрезок времени, которого марсианину едва хватило бы на одно серьезное размышление? Скажи мне, Джилл, ведь ты-то – настоящий человек.

Джилл улыбнулась, спокойно и уверенно.

– Ты же сам мне все рассказал. Ты обучил меня вечности, и теперь это со мной навсегда, навечно. Майк, умереть нельзя, можно только развоплотиться. Вот это тело… – она указала на себя обеими руками, – это тело, которое я увидела твоими глазами, тело, которое ты так ласкал и любил, оно когда-нибудь исчезнет. Но я-то никуда не исчезну! Я есмь, что я есмь! Ты еси Бог, и я есмь Бог, и мы суть Бог ныне и присно и во веки веков. Не знаю уж, куда я потом попаду и буду ли я помнить, что была когда-то такой Джилл Бордман, которая радостно бегала по больнице с ночными горшками, а потом столь же радостно выставляла все свои прелести под яркий свет прожекторов на всеобщее обозрение. Ну конечно же, я любила свое тело…

С совершенно необычным для себя нетерпением Майк взмахнул рукой, и одежда Джилл исчезла.