– Это ты мощно загнул, Юр Петрович!

– А что, нет, что ли? Так и есть – геенна. Тут и круги тебе, как у писателя того, Гете, и грешники, и нечисть всякая. Взять вот хотя бы близнецов, да, Петр Евсеич?

У костра загудели, зашумели наперебой:

– Да, расскажи. Расскажи, Петр Евсеич, еще разик! Расскажи, как тебе ухо близнецы отгрызли!

– Зубами, – внушительно ответил Петр. – Хорош балаганить, братцы, давайте лучше тару заготавливать.

На улице разочарованно э-эхнули, и снова забулькало водкой, зазвякало стеклом.

– Значит, говоришь, предчувствие. – Евсей в задумчивости тихонько проворачивал вокруг оси стоящую на табурете спиртовку. Невысокое пламя шевелилось, отражалось в темных линзах очков. Но двигалось само по себе, то распадаясь конфорочным цветком, то выгибаясь зигзагом. – Не то все, – вдруг негромко сказал Евсей. – Все не то. Камень не камень, вода не вода. Даже огонь вот – и не огонь вовсе. Все, что отравлено Подколпачьем, меняется навсегда. Оно зреет, растет, запускает всюду тонкие корни, неприметные до поры. С этим невозможно бороться. Можно только вырезать, как опухоль. – Евсей помолчал, словно вспоминая что-то. – Даже люди здесь не люди – нелюди. Нелюди, рожающие нелюдей.

– А мы как же? – спросил Григорий и вздрогнул, когда Евсей посмотрел на него: свет спиртовки скользнул по выпуклым линзам, и Григорию померещилось, что за черными стеклами вспыхнули на секунду жаркие угли.

– И мы тоже, Гриня. Мы тоже.

4 Графинчик

4

Графинчик

Из пяти домов, являвших собой населенный пункт Галушкино, три давно уже пустовали, и, чтобы вечно темные окна не навевали тоску, Егорыч заклеил их фанерой, а потом разрешил младшенькой разрисовать все поверх петушками да рыбами. Больше киски получились, так это ж не беда!

В просторном «дедовском» доме жила сварливая бабка Агафья, вдова Егора Фадеича, отставного майора-кавалериста, ветерана Отечественной и Японской, кавалера двух орденов Славы. Жив был дед Егор, была и семья. Умер – развалилась, как перепеченный пирог, крошка туда – крошка сюда. Тихий скромный Афонька обзавелся семьей, сосватав из Хороброво красавицу Снежану, перебрался жить во флигелек, освободив его от столетнего хлама, устроился в колхоз трактористом, потом выучился на комбайнера и превратился в Афанасия Егоровича, передовика производства и примерного семьянина.

Однажды страна взяла и развалилась, центровой колхоз превратился в окраинный, вскоре захирел, а потом и вовсе перестал быть. Совсем дела стали плохи, но тут приехали немцы, и строгий аскетичный фермер Мюллер оценил по достоинству отсутствие в Афанасии Егоровиче всякой склонности к горячительным напиткам. Оглянуться не успели, как из колхозников стали фермерами. Днем Афанасий Егорович пахал на немчуру, а ночью – на себя. Заматерел, осунулся, но это ж для мужика не беда!