– Твоя правда, Петр Евсеич, – хохотнул Гаврила. – А я-то сразу и не дотумкал.

Егор, не спрашивая, хлебнул водки из пластикового стакана, затянулся сигаретой.

– А ну как уйдет?

– Ты покрышку таскал когда-нибудь, анукало? – прищурился Петр. – Да и битая она вся. Далеко не уйдет.

– А развяжется? – не унимался Егор.

– Это вряд ли. – Гаврила почесал синий поведенный временем якорь на запястье. – Мои узлы, мореманские. Разве что из местных доброхоты с ножиками найдутся.

Петр снова хмыкнул и по привычке затушил окурок о подошву.

– Не думаю, – сказал он, потягиваясь. Позвонки звонко хрустнули. – В Подколпачье каждый сам за себя. – Петр потер изуродованный ушной хрящ. – Доброхотов тут, окромя нас, нету.

Егор затянулся напоследок, высасывая миллиграммы никотина из окурка, и вдруг важно выдал:

– И чего только Батя ее отпустил? Спалили бы, и делов. Завтра щеми ее с окотом по буеракам, да еще после штурма.

Сухая земля зашуршала, ссыпаясь на дно ямы. Воздух стал гуще.

– Ты бы поговорил со своим младшим, Гаврила Петрович, – отчеканил Петр. Цыкнул сквозь зубы и огладил усы. – Балаболистый он у тебя.

– Виноват, Петр Евсеич, – успел до разговора Егор. – Маханул лишку, забылся.

Гаврила выжидающе молчал.

Петр долго смотрел на неясные теперь в сумерках силуэты, спешащие перебраться за холм. На пунктир, выцарапанный резиной в ковыле, на далекие, едва различимые плавни. А потом сказал:

– Копайте живей. Подванивает уже.

Егор втянул ноздрями воздух, но ничего такого не учуял. Соскочил в яму и взялся за фанерную лопату.

3 Бинты

3

Бинты