Пока разжигали костер, пока пекли нарытую картоху, Евсей, уронив голову, молча пил последнюю водку. Братцы даже не заметили, когда он уснул. Уснул как был, сидя.

Первое, что услышал Евсей по пробуждении, было смачное Петрово:

– И биться сердце перестало!

Евсей с трудом разлепил ресницы.

В кирпичном рассвете фигура Петра казалась призрачной. Он, не шевелясь, смотрел на восток. Там, за идущим вдаль пшеничным полем, высился холм. Игрушкой на нем красовался пряничный домик.

Тот самый.

Когда они вошли в пустынный двор, то убедились: все осталось на месте. И колодец с кадушкой, и качели, и брошенные грабли. Грушевое дерево все так же кутало тенью низкий столик.

В горнице все так же болтался в петле Гаврила.

Во рту у Евсея пересохло:

– Воды дай, – он протянул руку.

– Кончилась, – сухо, шершаво обронил Григорий. – Я сейчас наберу.

Когда снаружи заскрипел колодезный ворот, Евсей пошатнулся. Оперся о покрытый олифой дверной косяк. Петр подхватил Евсея под локоть и вывел на улицу, усадил ослабшего Атамана на завалинку.

– Надо сжечь, – осипшим голосом произнес Евсей. На лавке лежало маленькое круглое зеркальце. – Еще раз.

– Так соляры больше нет, – потер ухо Петр. – Закапывать придется.

– Сжечь, – упрямо повторил Евсей и уставился на него невидящим взглядом.

– Батя! – взорвался Петр. – Соляры ж, говорю…

Григорий вцепился в край колодца и громко фыркнул.

Прыснул, залился тонким визгливым смехом.

– Соляры! – хохотал он, утирая слезы, выдыхая и рыча. – Со! Ля! Р-ры!

Перед ним стояла колодезная кадка, полная керосина.