С ней за спиной я отходил назад: скорее, увести ее отсюда скорее, пока ferus не сбросили охватившего их оцепенения.

И нас никто не держал.

Я ушел. Ушел от belua ferus: друзей, товарищей, семьи. Так просто покинул себе подобных. И больше не возвращался. Никогда. Это был конец, окончательный разрыв, и где-то там, глубоко внутри, мне было тяжело. Но я понимал, что они ее не примут, тогда как сам ее теперь не оставлю. Для меня она была всем: чтобы понять это, я должен был ее потерять. Но повторять ошибок я был не намерен. Я любил ее, безумно любил. Любовью крепкой, страстной, безудержной. Любовью, на которую не были способны ferus… но это чувство даровали мне, и даровали навечно.

Александр с трудом оторвался от дневника и некоторое время сам прибывал в оцепенении. Что он испытывал? Наверное, потрясение; потрясение вперемешку с волнением: от истории – удивительной, такой пронзительной и будоражащей; и от того, как она поведана – настолько откровенно и настолько жизненно, что Александру не верилось, что рассказывал хладнокровный ferus.

Непонимание пришло уже после, нашлось предостаточно острых моментов, рождавших несогласие; сожаление, отчаяние, боль – лишь сейчас в полной мере Александр смог прочувствовать все испытываемые при прочтении эмоции. Но вот неверие…

Александр верил. Верил в каждую выписанную строчку, тогда как разумом понимал, что не хотел бы – не желал осложнять себе жизнь: возможно, не верить было бы проще – отрицать, будто не понимая. Но, когда в каждом действии неизвестного ferus, он распознавал свои собственные отчаянные поступки, обманываться не получалось.

Отложив дневник на кушетку, с облупившимся лаковым покрытием, Александр… ощутил неладное – чувство, прямо-таки вторгнувшееся в зону комфорта. Напряженно оглядевшись, он наткнулся на грузный взгляд – облокотившись о полуразрушенный косяк, на него смотрел Кас.