По-другому здесь было не выжить,… когда врагом становился твой же разум.

Точного времени суток Брина никогда не знала – нет часов, нет телефона – и ориентировалась исключительно по своим ощущениям: позывам ко сну – значит, наступала ночь, и разомкнутым векам, без последующей тяги их сомкнуть – было утро.

А еще ей приносили поесть, три раза в день, строго по расписанию. Она и забыла. Наверное, потому, что в последнее время ничего не ела. Если в первые дни заточения она и клевало что-то, надо сказать, из приличной на вид тарелки, то затем – прекратила: возвращала пищу нетронутой. Назло себе, назло Лисандру, в надежде, что голодовка подействует на черствую душу брата, и он Брину выпустит.

Не выпустил. Зато добилась угроз от приносящих ей подносы догмар: либо ест сама, либо при их насильственной помощи.

Это был Лисандр, и его ультиматум Брине. Сами по себе его люди ничего не делали. Их устами с ней разговаривал Глава Догмар. Однако кушать начинать она не собиралась, наоборот, намеревалась прекращать употреблять воду,…если получится. Пока она старалась реже к ней прикасаться.

Брина не ела, почти не пила, не пользовалась одеялом, которое в вечер первой и последней здесь встречи с Лисандром, прислал он же. Оно так и валялось в дальнем углу, с тех самых пор, как Брина его туда выкинула. А здесь, к слову, действительно было прохладно, и ночами не единожды возникало желание подбежать и схватить одеяло. Однако «глупое упрямство», как говорил, бывало, в детстве Лисандр, комментируя причины ее «необдуманных поступков», не позволяло Брине укрыться. И она терпела. Куталась в свой трикотажный свитер цвета морской волны, к животу прижимала голые колени, и спала,…пока не просыпалась от озноба. Много раз просыпалась. И будущая ночь, по ее подсчетам, станет двенадцатой ночью, в которую Брина будет мерзнуть.

Брина перевернулась на спину. Она устала.

Устала от охватившей ее апатии, от бессилия, в котором пребывала – как физического, так и морального. А были еще вялость, сонливость, безразличие, тогда как единственное, чем она занималась, так это перетруждала себя ничего неделанием.

В последние два дня Брина и с койки-то не поднималась: ей абсолютно не хотелось шевелиться, а нужду справлять в толчке тюремщика было нечем.

И да, это снова напомнило о том, что она умирала, как хотела поесть, хотя живот с прежней силой теперь не сводило.

Брина закрыла глаза. На нее смотрела камера – чуть ниже потолка у противоположной стены. Брина заметила ее неделю назад, и по этому поводу могла сказать одно: Лисандр ублюдок, если еще и наблюдал за ее страданиями.