– Не знаю, – ответил Таллен. – А вы что, не знаете? Здесь должен быть медотсек. Вас тут не было еще секунду назад. И меня тоже. Я чувствую себя как-то странно. Я не помню.

– Что вы не помните?

Он нахмурился:

– Снег и дождь.

И с этими словами Таллен вновь очутился где-то еще, но на этот раз, вернувшись, он лежал в гнезде из проводов, позвоночник у него зудел, а в голове пульсировала боль.

– Вы знаете, что случилось, Таллен? – спросил Лоуд.

– Теперь вы помните? – спросила Беата.

Речь челомехов как будто ускорилась, они переключались друг на друга еще чаще, чем обычно.

– Вы знаете, зачем вы здесь? Что вы помните? – спросила Беата. Ее лицо на мгновение пошло рябью и смазалось, прежде чем восстановиться.

– Снег и… – Но Таллен завопил от боли прежде, чем успел закончить фразу.

Лицо Лоуда расплылось и снова сделалось четким, а когда он заговорил, голос его стал похож на голос Беаты:

– Мы это отключили.

– Думаем, что отключили, – сказала Беата, – но подозреваем, что уже слишком поздно. И мы не знаем, для чего уже слишком поздно. Вы знаете, зачем вы здесь?

– Пожалуйста, перестаньте, – попросил Таллен. У него раскалывалась голова. Он был уверен, что это не боль платформы. Она была настоящей. – Что случилось?

– А вы не знаете, что случилось? – сказал Лоуд.

Таллен поднял голову. Вместе с ней поднялись опутавшие ее провода, и он с удивлением заметил, что Беата и Лоуд сделали пару шагов назад.

– Я был на палубе, – сказал он. – Кажется, я звал. Я звал что-то из моря.

Теперь он вспомнил этот зов – зов, начавшийся с его голоса и продолжившийся чем-то, отличным от речи, зов, полившийся из него, как из открытого шлюза. И он вспомнил, что ему ответили.