Весь день накануне церемонии, которая пришлась на третье воскресенье великопостной Четыредесятницы, юнкеры постились с рассвета до сумерек. Затем, нарушив пост на закате, они надели рясы из белой чистейшей английской шерсти и провели всенощную на коленях в часовне. Рана Ойгена заживала, как и обещал савояр, хотя шрам бросался в глаза; улыбка парня навеки приобрела зловещий оттенок. Имайн сражался отважно, но остался без увечий и теперь наблюдал за косой ухмылкой соседа чуть ли не с завистью.

— Мне грустно смотреть на столь убогое торжество, — признался Манфред Дитриху в тот вечер, когда осматривал трибуны для зрителей. — Ойген заслуживает большего, но пока приходится скрывать наших вассалов-крэнков. Эйнхардт будет страшно раздосадован, что я не пригласил его состязаться на копьях.

Эйнхардт был имперским рыцарем, жившим близ Прыжка Оленя.

— Подозреваю, старик уже наслышан о сплетнях, — предположил Дитрих, — но слишком галантен, чтобы поддаться любопытству.

— И хорошо. Моей дочери он не нравится из-за запаха. Он редко пользуется мылом, хоть с детства знает, как подобает мыться. Считает это «французской чепухой». Думаю, у всех его побед одна причина — противники не выдерживают и бегут прочь от вони. — Манфред запрокинул голову и расхохотался.

— Мой повелитель, — сказал Дитрих. — Заклинаю вас, не делайте так, не показывайте шею… Среди крэнков это жест покорности — и приглашение вышестоящему перерубить ее надвое.

Манфред удивленно поднял брови:

— Вот как! А я-то думал, чего они смеются.

— Каждый человек видит то, что подсказывает ему опыт. Вы не наказали Гроссвальда за нарушение мира. Для нас терпение — это добродетель, а для них слабость.

— Ха. — Манфред сделал несколько шагов, заложив руки за спину. Затем обернулся и склонил голову. — На Соколином утесе Ганс пощадил врага… Означает ли и это слабость?

— Мой повелитель, не знаю, но его пути отличаются от наших.

— Тогда они должны усвоить наши пути, если хотят остаться в моем маноре.

— Если останутся. Отчаянное желание достичь родных берегов — вот что толкнуло Ганса на неповиновение.

Манфред задумчиво взглянул на пастора:

— Но с чего такое отчаяние? Человек скучает по родине, по семье, возлюбленной или… или жене, но тоска в конце концов угасает. Почти всегда.

* * *

На следующий день юнкеры появились из часовни и были выкупаны в знак чистоты, после чего оделись в льняные нательные рубахи, вышитые золотой нитью туники, шелковые чулки и разукрашенные башмаки. На их плечи накинули малиновые плащи, и собравшиеся ахнули от удовольствия, когда юноши возвратились в церковь. Крэнки запечатлели множество картин своей fotografia.