Воры и те на место хозяина не метят…

– Продажная тварь, оборванка! Совести у меня нет! Железо на себя напялила, да разве железо люди несут положить перед Благодетелями? Срамота-то какая! – казнила и бичевала она себя, чувствуя, как раскаяние раздирает сердце. Такого стыда она в жизни не испытывала. Это стыд, как прозрение, как откровение, как всепоглощающее и очищающее на своем пути десятибалльное цунами, вгрызался в сознание, обвиняя ее во всех смертных грехах.

– Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, будто муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? – спрашивала она себя и не находила себе оправдания. – С чего мне это в голову взбрело лезть со свиным рылом в калашный ряд? – горькое как редька, и жгучее как острый перец и едкая горчица раскаяние заливало краской уши и лицо. – Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить? Да лучше б я умерла! – внезапно нахлынули тоскливые и навязчивые мысли о самоубийстве, набросившись, как стая одичавших псов. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью, и вся ее сущность приняла эту мысль, как единственно правильную, достойную, мудрую.

– Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? – выговаривала она сама себе. – Величества-то – и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну – и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?! – Манька внезапно узрела мудрость Благодетельницы и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже ее.

В сознании снова возник образ, который был всем, и хотя ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы… – их не было ни в сердце, ни в памяти – она просто откуда-то это знала, как каждый с рождения знает, что есть тьма и свет, а вслед за тем родилась мысль о земле, которая была внутри ее, которую она могла пощупать своим сознанием, сделать своей опорой.

Мысли о самоубийстве и Благодетелях отодвинулись – теперь она могла смотреть на них. Манька перестала сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.

– А что тогда ум, если я не думаю, но думаю? – произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям. И тут же потеряла нить рассуждения…

«Люди понимают счастье свое!» – завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.