— Мою судьбу прочла espiritista[203]. Уже давно.

— Кто-кто?

— Espiritista. Женщина, у которой есть сила. Которая читает карты, знает толк в травах; bruja[204] вроде бы, ну, ты ведь знаешь?

— Ах так.

— Она мне как бы тетя, но не совсем моя, а вот чья — выпало из памяти. Мы ее называли Tití[205], но все остальные — Негра. Я ее боялась как огня. В ее квартире, на севере Города, всегда горели свечи на алтаре; занавески были задернуты, запахи — голова кругом; а на пожарной лестнице она держала двух кур, уж не знаю для каких таких надобностей, да и знать не хочу. Она была большая — не толстая, но руки как у гориллы и маленькая головка; и черная. Иссиня-черная, знаешь? Так что на самом деле она мне никакая не родня. В детстве я была настоящий заморыш, есть не хотела ни в какую, Мами не могла меня заставить; одна кожа да кости, вот как этот палец. — Она подняла мизинец с красным маникюром. — Доктор говорил, мне нужно есть печенку. Печенку! Представляешь? Бабушка было подумала, что, не иначе, меня кто-то сглазил, понимаешь? Brujeria[206]. На расстоянии. — Она, как гипнотизер на эстраде, покачала пятерней перед носом Оберона. — Вроде как месть или наподобие. Мами тогда жила с чужим мужем. Почему бы жене не пойти к espiritista и не наслать на меня хворь, чтобы отомстить моей матери? Ну так вот...

Сильвия легко коснулась руки Оберона, потому что он отвел глаза. Собственно, она делала это каждый раз, когда ему случалось отвлечься, и эта манера начала его слегка раздражать; он думал, что это ее личная дурная привычка, но много позже наблюдал, как подобным же образом вели себя игроки в домино на улице и женщины, которые следили за детьми и сплетничали на открытой веранде, то есть была не личная особенность, а национальная.

— Ну так вот. Она пошла со мной к Негре, чтобы та сняла порчу или что там еще. Слушай, ну и страху я натерпелась — за всю жизнь такого не помню. Хвать меня и давай общупывать своими черными ручищами. То ли стонет, то ли поет, бормочет незнамо чего, белки закатились, веки дрожат — ужас. От меня — к газовой плите, кидает что-то на конфорку (порошок, как будто), запах оттуда пошел на всю кухню, а она бегом обратно и снова тянет ко мне пальцы — вроде как танец такой. Что она еще выделывала, мне и не вспомнить. А потом утихомирилась, ни дать ни взять обычный человек, дантист, к примеру, — закончил свои дела и собирает инструменты. А бабушке она сказала: нет, никто не наводил на меня порчу, просто я отощала и должна есть как следует. Бабушка от облегчения чуть не заплакала. И вот, — Сильвия снова тронула Оберона за запястье, потому что он на мгновение уставился в кружку, — и вот они сели пить кофе, и бабушка вынула кошелек, а Негра все смотрит на меня. Смотрит и больше ничего. Слушай, я была чуть жива. Ну что она на меня вылупилась? Прямо насквозь глазами проедает, до самого сердца. До самой его сердцевины. Потом делает вот так, — Сильвия изобразила, как большая чернокожая bruja неспешным жестом подзывает ребенка к себе, — и, едва шевеля языком, начинает задавать вопросы, что я вижу во сне, и всякое другое. По всему похоже, о чем-то задумалась. Достает колоду карт, очень старую и потрепанную, кладет на них мою руку и прикрывает своей; глаза снова закатываются, вроде как впала в транс. — Сильвия расцепила пальцы Оберона, который и сам впал в транс, и взяла у него чашку. — Ох! — воскликнула она. — Ничего не осталось?