Рваная расселина разевает голодную пасть, нетерпеливо облизывается змеиным языком мелкого оползня. Мощный толчок сильными задними ногами – и лошадиный круп легко перелетает через неожиданную преграду, оставив в дураках гравитацию. Полет длится мгновение… другое… третье… Ноги тщетно ищут опору… Воздух тысячей острых копий бьет в разорванные болью падения легкие, в гибкую лошадиную шею до крови и удушья врезается сумрачная петля, смеющаяся карусель размазанных силуэтов плывет перед глазами. Кто-то ослепительно яркий, точно наконец пробившееся сквозь бетонный заслон туч солнце, взирает на него сверху вниз, натягивая сверкающие ледяным жемчугом поводья:

— Я знаю этого пьянчужку. Кажется, он приставал к моей матери. Ну, позабавимся!

Окованные золотом копыта гнедого королевского скакуна дважды бьют в грудь, ломая ребра, улюлюкающий балаган носится вокруг черной метелью, жалобно постанывает, выстукивает ломаный, хромоногий ритм. Расплавленное золото и пламенный янтарь во взоре монарха текут злым, жгучим медом, затягивают в липкую хлябь призрачных вод, смертоносной патоки Кэр Анноэт.

— Вставай, тварь! Рано подыхать!

— Пощади.

Они не знают пощады.

Пикирующим грифоном свистит обсидиановый клинок, и залитые кровью глаза Киэнна наблюдают, как изуродованные обрубки его лошадиного тела, один за другим, сбрасывают в наполненную смрадом и такими же, многократно рассеченными, телами могилу. Что же ты творишь, Ллеу, плоть от плоти моей?

Белой испуганной ланью пробежала над тесной обителью мертвецов очередная зима, неприметно шмыгнуло, лишенное былых привилегий, лето. Время, разинув жадный скрипучий зев, глотало год за годом, столетие за столетием. И, точно гнилые груши, швыряемые в компост расторопным хозяином, летели вниз обезображенные трупы тех, кого он когда-то знал живыми. А вот и златокудрая глава самого Ллевелиса легла справа от него, с беспомощным укором взирая на отца полузакатившимися глазами…

А милосердная смерть по-прежнему не приходила…

...Лавандово-сизый дым от раскаленной, витиевато украшенной жаровни бесплотными змеями ползет вверх по стене высокого грота, мешая едкий до рези в глазах запах мандрагоры с приторно-сладким нектаром дурмана. Их тела – все так же растерзанные и безжизненные – больше не валяются грудой в безвестной гнилой канаве, а аккуратно возлежат на алхимических столиках, готовясь стать ничтожно малой жертвой двум высокородным господам – Науке и Магии. Рыжеволосый магистр, пафосно-театральным жестом, поднимает отделенную от плеч голову Киэнна, пытливо вглядывается: