– Наши…

– Калерия там… жива. Слышу, – говорила она коротко, и голос стал низким, свистящим. – Сердце слышу. Эвелина… тоже. Сестры… нужные ему. Люди.

– Ритуал, – согласилась Ниночка, сама удивляясь собственному спокойствию. – Хотя, конечно, лучше бы одаренные…

– Сила есть. Мало. Разлучница, – Антонина указала на Владимиру, которая лежала, скрутившись клубком, зажав ладонями уши. – И Плакальщица.

Виктория была в сознании.

Она сидела в углу, рядом с плитою, прислонившись к ней спиной, обняв себя за колени. Нарядное платье покрылось пятнами, то ли крови, то ли свеклы. Волосы растрепались. Лицо стало бело. И на нем, белом, темными провалами гляделись глаза. Из приоткрытого рта доносился звук. И Ниночка опять удивилась, как не слышала его прежде, тонкий, нервный. Этот звук проникал в нее, в само тело, порождая какой-то совершенно непередаваемый ужас.

– Я… не знала.

– Никто… не знал, – сумеречница покачнулась. – Проклятье… выпил, скот этакий… тех, кто без дара убил. Не нужны. Лишнее.

Ниночка кивнула.

Верно.

Если есть одаренные… матушка говорила, что ведьм потому и метят, чтобы… путалось в голове.

…козлятушки, ребятушки, отопритеся, отомкнитеся…

– Это все он, с-скотина, – прошипела сумеречница. – Помоги… добраться… Эвелинку надо разбудить.

– Надо ли.

Ниночка помнила голос птицы-гамаюн, которая теперь лежала тихо, будто вовсе неживая. А если она снова… закричит? В доме окон не останется. И голова Ниночкина этого крика точно не выдержит.

А окон и так не осталось.

Холодно.

И стекла много. Могла бы сразу догадаться, потому что от одних тарелок столько не насыплет. А из оконного проема тянет ледяным ветром. Если выживет, точно заболеет.

– Надо. Сами не справимся.

Разочаровывать сумеречницу не хотелось, они и без того не справятся, слишком сильна была тварь. Да и… где те, кто должен был бы поймать ее?