– Не сдерживай себя, деточка, – сказали ей, и тот, кто примерил личину Толика, наклонился, погладил ее по голове. – Не сдерживай. Разве мало смертей? Если мало, я добавлю… только плачь, ладно?

Виктории было страшно, как никогда прежде.

И она кивнула.

Плакать она будет. И крик вдруг преобразился, превратился в жалобный клекот.

– Вот так… станет легче… когда-то давным-давно… давно, – ее отпустили и тот, кто притворялся Толиком, переступил через лежащего человека, – подобных тебе принято было держать рядом. Вестницы несчастья. Вы рядились в черные наряды и чувствовали, когда случится беда. Особенно с теми, с кем связаны были кровью.

Неправда!

– Правда. Там, за границей, подобных тебе называют баньши, но мне больше здешнее имя по душе. Плакальщицы… – он собрал слезы Виктории и выпил их, зажмурился. – Как долго я вас искал… но собрались не все. Где мое маленькое чудо?

Он отвернулся.

И ушел, оставив Викторию наедине с разъедающим ее горем. Вот ведь странность, она почти не знала этих людей, кроме, пожалуй, Чуднова, но и его, руку на сердце положа, не знала. А теперь смерть их вдруг представилась чем-то до того невыносимо тяжелым, что просто душа на части рвалась.

Справиться с этим горем Виктория не могла.

И потому просто сидела, смотрела.

– Тише, – ее обняли и прижали к груди, чья-то ладонь прошлась по волосам. – Тише… они ушли, а нам выжить надо. Ты ведь хочешь жить?

Да.

Виктория жить хотела.

А еще ее убаюкивало тепло чужого тела. И участие. И…

– Правильно… с-скотина… Калерия, ты как?

– Не знаю. Плохо.

Голоса существовали вовне, но они были, и люди тоже, и понимание, что она не одна, окончательно успокоило Викторию.

– Линка, хватит валяться, – голос Антонины огрубел. – Иначе и вправду… сволочь он… сколько всех собирал. Меня сперва планировали в другое общежитие поселить, а потом вдруг комнату эту подсунули. Я и радовалась. Квартира все-таки… отдельная почти. В общаге сложнее… подумать бы, за какие заслуги.

Виктория сглотнула.