О нет, портрет был точен.

Вот только… свет и тьма будто разделили его пополам. И свет не был жизнью, как не была смертью тьма. Просто… просто казалось, что еще немного и та, другая женщина, отражение леди Эрраниэль, просто сойдет с картины, чтобы, коснувшись пола, обернуться и протянуть руку тому, кто стоит за ее плечом.

Прячась?

Охраняя.

– Бестолковый мальчишка… – она закрыла глаза, ибо пресветлые эльфийки не плачут на людях, и толкнула дверь, чтобы вдохнуть морозный дымный воздух.

В человеческом городе жило множество запахов, и это раздражало.

Пресветлый лес не изменился.

Надо же… я не то, чтобы надеялась, я вовсе не собиралась оказываться здесь вновь. И говоря по правде, не до конца понимала, как все-таки получилось.

Я укрывала малину.

Пусть дом и опечатали, как место, зараженное прикосновением к миру иному, но малину разрешили забрать. Только куда ее заберешь-то, на зиму глядя? В трактир, где меня предоставили комнату? Или в оранжерею эльфячьей матери, вдруг решившей, что не такой уж я и плохой вариант для драгоценного ее сыночка? Свой дом мы искали, честно, но как-то вот… не получалось, что ли?

То ли искали плохо.

То ли… не знаю.

Я пришла проведать малину и сиротку, который в спячку впадать не думал, а потому маялся от одиночества. Вот я его и погладила.

Утешая.

Утешила.

Деревья поднимались ввысь, сплетаясь ветвями в знакомом узоре. И в прорехах его виднелось сизое какое-то мрачное небо. Вяло звенела листва.

И лес плакал.

Слезы его падали медленно, чтобы уйти в траву блестящими каплями. Я подняла одну и не удивилась размеру ее и величине.

Капля была твердой.