– Вы зашли в мой дом, не разуваясь, Эдвард. Это полностью разрушило ваш образ чистоплотного человека.

– Вы изменились, – заметил он.

– Разумеется. Вы помните меня ребенком. Сейчас я взрослая женщина и в любой момент могу выгнать вас отсюда, не сожалея и не гадая, что вам было нужно. Я ничего не должна вам, Эдвард. Вы пришли ко мне, не наоборот.

– Я пришел не спорить с вами, – он отодвинул стул, сел, аккуратно прислонив трость к краю стола. Серебряный череп-набалдашник блестел в тусклом свете из окна.

– Вас прислал отец?

– Он очень беспокоится за вас, госпожа Анна.

– Я не вспоминала о нем много лет, – спокойно признала она. – И знаю, что это взаимно.

Эдвард улыбнулся одними уголками губ, взгляд оставался холодным и равнодушным:

– Я видел, как вы росли. Я уверен, что вы скучали по семье.

Кейн взяла свою кружку, сделала большой глоток – когда-то она часто так делала, чтобы позлить окружающих. Тогда это казалось ей бунтом и вопиющим нарушением этикета и позволяло чувствовать хоть какую-то свободу. Теперь она могла просто пить свой чай как захочет.

– Я очень скучала по семье первые года два обучения. С тех пор прошло восемь лет.

Эдвард не пошевелился, в нем всегда была эта странная, змеиная неподвижность. Неестественная и жуткая:

– Я неверно выразился, госпожа Анна. Мастер не просто беспокоится. Мастер обеспокоен.

Она давно не была ребенком и понимала разницу.

Если ее отец был обеспокоен, это не имело никакого отношения к жизни Кейн. Это могло касаться только всей семьи:

– Из-за чего?

– Вы больше не часть семьи, это правда. Вы вычеркнуты из семейного древа, вы не имеете прав на наследство.

Когда-то это было больно – понимать, что от нее отказались, но даже тогда Кейн не жалела:

– Я не стала бы претендовать на наследство, даже если бы могла. Меня устраивает мой образ жизни, и у меня достаточно денег. Если вы выяснили, где меня искать, вы должны знать и это.

– Речь не о вас. Речь о ваших детях.