Из причесок торчат перья, кажется, страусовые, тоже переливаются, сияют.

И драгоценности сияют.

И от сияния этого страсть до чего тошно. И не только мне. Вон, Варвара-краса, длинная коса, на ладхемок поглядывает ревниво и хмурится.

На самом деле иначе её зовут.

Мудрослава.

Но на языке вертится это, дурноватое, про Варвару… а коса у нее и вправду длинная, толстая, толще моей руки. Я таких в жизни не видела.

Завидно?

Завидно.

И зависть нехорошая. Заставляет вглядываться, выискивать недостатки. Только нет их. Мудрослава Виросская сидит с прямою спиной. И драгоценный венец на её голове смотрится вполне себе естественно. Ей идут и венец, и полупрозрачное покрывало, что укрывает волосы, и платье это вот из мягкой струящейся ткани. Она смотрится не столь роскошно, но обе ладхемки оценили.

Не только они.

Сощурилась наша шамаханская царица, которая выделяется и хрупкостью и вовсе даже не восточной красотой. А вот Брунгильда задумчива. Осторожно опустилась на креслице, уставилась в тарелку и молчит.

И все молчат.

Тишина эта напряженная, давит на нервы. И не только мне.

– Что мы как на похоронах-то! – вот уж кто не испытывал смущения, так рябая девица. – Давайте, что ли, знакомиться? А то же ж как-то не по-людски это… меня вот Яркой люди кличут.

И привстала.

Поклонилась на все четыре стороны.

– Я к сестрице приставлена. Бдеть.

– Было бы кого бдеть, – раздраженно произнесла Летиция Ладхемская, качнув перьями.

– Бдеть всегда есть чего, – возразила Ярка, засовывая за щеку кусок пирога. Щека натянулась, будто от флюса. – А на кой вы перья в голову втыкаете?

– Мода.