Мое? Пускай. Стало быть, я вправе распорядиться моим наследством так, как сочту нужным.

— Я… отдам его, — сказала я, убирая камень в карман. Возможно, это не совсем правильно, засовывать древние и очень могущественные артефакты в карман, но не таскать же его в кулаке!

— Правильно, девочка, — раздался тихий скрипучий голос. — Отдай… тебе он ни к чему.

Оленька не очень поняла, что происходит.

Сперва стало мокро и настолько, что, казалось, сам воздух вдруг превратился в воду. Оленька испугалась даже, что вот-вот в этой воде и захлебнется, но нет, обошлось. Потом вода разом нагрелась, что в бане. А бань Оленька никогда-то не любила.

За что?

Жарко. Душно. И вообще…

Она чихнула. И даже почесала шею рукоятью секиры. Потом вспомнила, что секира боевая и для чесания шей не предназначена, и усовестилась.

— Извини.

Жар схлынул, оставив странную бодрость, будто… будто и не было ни блуждания по лесам, ни подвалов этих. Хотелось петь, плясать и совершить подвиг. Последнее желание и вовсе показалось Оленьке на редкость странным.

Она даже встряхнулась.

А потом… потом за стеной кого-то убили. Оленька вздрогнула. И… облизнулась? Она… облизнулась?! Да… и секира засветилась слабым зеленым светом, словно намекая, что нечего дурью маяться, когда люди делом заняты.

Но… как она вообще…

— Верещагина, — в стену стукнули. — Ты там.

Оленька кивнула, а потом уже сообразила, что видеть её не видят. И сказала:

— Я тут.

— Хорошо. Тут… малец один, забирай его и уходите.

— А ты…

Раздалось низкое утробное урчание.

— А мы тут погуляем… посмотрим, кто шутить вздумал. Только… погоди, надо как-то мальца…