44

Мы выдержали испытание. После любовного обряда все вернулись в деревню, и начался торг. Утром наши носильщики притащили ящики с товарами для обмена, а вожди пришли с тремя глиняными горшками. По мере того как мы выкладывали ножи, зеркала и горячие стержни, содержимое двух горшков осторожно пересыпалось в третий. Торговался в основном Швейц – от проводника было мало толку: он, хоть и знал язык этих людей, не сливался с ними душой. В конце концов Швейц начал выкладывать товары горстями, а вожди сыпать порошок почем зря, обоюдно хохоча над собственной щедростью. Мы отдали деревенским все, что у нас было, оставив лишь немного для проводника и носильщиков, а порошка нам насыпали на много десятков доз.

– Сразу видно, что вы сходили удачно, – сказал капитан Кхриш, ожидавший нас в гавани.

– Неужели так заметно? – спросил я.

– Уходили вы озабоченные, а вернулись счастливые. Очень даже заметно.

В первую ночь на борту Швейц позвал меня в свою каюту. Он распечатал горшок и пересыпáл наркотик в конверты размером с нашу первую дозу. Молча, почти не глядя на меня, он наполнил семьдесят или восемьдесят пакетов, отложил с десяток в сторону и сказал:

– Остальное тебе. Спрячь это у себя в багаже, чтобы таможенники не нашли и тебе не пришлось применять свою чиновничью власть.

– Ты дал мне в пять раз больше, чем себе, – запротестовал я.

– Тебе нужнее, – ответил Швейц.

45

Я не понимал, почему нужнее, пока мы снова не пришли в Маннеран. Мы причалили в Хильминоре, расплатились с капитаном, без затруднений прошли досмотр (как доверчивы были еще недавно портовые власти!) и поехали на своей машине в столицу. В город мы въезжали по Сумарской дороге, через оживленный торговый квартал. Я смотрел, как маннеране заключают сделки и заполняют бланки контрактов. Видел их настороженные, недобрые лица, их холодные, нелюбящие глаза и думал: «Если б я только мог отогреть их заледеневшие души». Мне представлялось, как я отвожу в сторонку одного за другим и шепчу им: «Я принц Саллийский, высокопоставленный чиновник, но жертвую всем этим ради счастья других людей. Я покажу тебе, как обрести радость через самообнажение. Доверься мне: я люблю тебя». Одни сбегут, как только я начну говорить, огорошенные моей непристойной речью, другие плюнут мне в лицо и назовут сумасшедшим, третьи начнут звать полицию, но некоторые, может быть, соблазнятся, и мы снимем комнату в портовой таверне, чтобы вместе принять сумарский наркотик. Я буду раскрывать души одну за другой, пока в Маннеране не наберется десять таких, двадцать, сто. У нас возникнет тайное общество обнаженцев, узнающих друг друга по теплому взгляду, не боящихся говорить «я» другим посвященным, отрекшимся не только от вежливых грамматических форм, но и от запрета на любовь, диктуемого этими формами. Потом я снова найму капитана Кхриша, и мы пойдем в Сумару-Бортен, и привезем еще порошка, и продолжим свое подвижничество. Теперь уже не один я, а многие подобные мне начнут отводить в сторонку того-другого и шептать: «Я покажу тебе, как обрести радость через самообнажение. Доверься мне: я люблю тебя». Для Швейца в моем видении места не было. Это не его планета, не ему и преображать ее. Его волнуют только собственные духовные нужды, собственное стремление к вере. Он уже близок к ней, пусть же идет дальше один. Незачем ему шататься по городу и вводить в соблазн незнакомцев. Потому он и отдал мне львиную долю нашей сумарской добычи: мне, а не ему суждено стать пророком, мессией открытости, и Швейц это понял раньше меня. Раньше всегда верховодил землянин: он вошел ко мне в доверие, уговорил принять заморский наркотик, заманил в Сумару-Бортен, заставил употребить мое служебное положение, обеспечивал себе поддержку и защиту, таская меня за собой. Все это время я находился в его тени, но больше этому не бывать. Я один, снабженный пакетиками белого порошка, начну кампанию по преображению мира.