– Да, творю. – Каллум убрал стакан, поднялся и подошел ближе. – Вот это ты и ощутил бы, если бы я тобой манипулировал. Я как раз сейчас этим занят. Ну как, чувствуешь? – спросил он, кладя ладонь на затылок Тристану и выкручивая мощность его скорби, пустоты. – Ничто не причиняет такой боли, как стыд, – пробормотал Каллум, находя грани Тристановой любви, изъеденной дырами и крошащейся в местах коррозии. Множество лакун с завистью, алчбой; его безумие, соразмерное нужде.

– Тебе нужно отцовское одобрение, Тристан, но ты никогда его не добьешься. И ты не можешь дать умереть отцу – ни человеку, ни представлению о нем, – ведь без него у тебя так ничего и не будет. Ты видишь вещи в истинном свете, но все-таки знаешь ли ты, что именно ты видишь?

Тристан закрыл глаза.

– Ничего, – произнес Каллум, и с губ Тристана сорвался горький и болезненный стон. – Ты не видишь ничего. Чтобы понять собственный дар, ты должен принять мир таким, какой он есть, но ты отказываешься. Тебя тянет к Парисе, потому что она не может тебя любить, а ее презрение к тебе и всем кажутся таким знакомым, таким родным. Ко мне тебя тянет, потому что я напоминаю тебе отца, и, если честно, Тристан, ты хочешь, чтобы я был жестоким. Тебе нравится моя жестокость, ведь ты не понимаешь, что это, но она тебя манит, прельщает близостью, как пламя – Роудс.

Щеки Тристана влажно блестели. Видимо, так сильны были его муки. Впрочем, Каллуму не приносило удовольствия разрушать душу человека, с которым он позволил себе сблизиться. Пепельно-серая, словно камень, она всегда будто стояла на пороге чего-то; чувство это было не сладкое, не горькое, но и не без меда с полынью. Эта душа грозила завалиться то в одну сторону, то в другую, рухнуть – окончательно и бесповоротно – и не оправиться.

– Я отец, которого тебе не досталось, – вслух размышлял Каллум. – Я люблю тебя. Вот почему ты не повернешься ко мне спиной, даже при всем желании. Тебе известны мои недостатки, но ты жаждешь их; ты их вожделеешь. И чем я хуже, тем отчаяннее ты желаешь меня простить.

– Нет. – Учитывая, через что сейчас Тристан проходил, им оставалось только восхищаться, раз он сумел заговорить. – Нет.

– Правда в том, что я не желаю тебе зла, – мягко проговорил Каллум. – То, что я сейчас с тобой делаю, я бы не сделал нипочем – разве только ради твоего же спасения. Нашего спасения. Ты больше не хочешь доверять мне, – признал он, – и я это понимаю, но и отстраниться от меня позволить не могу. Ты хочешь познать вкус моей магии, ощутить ее, чтобы потом распознать ее отсутствие. Ты хочешь познать боль от моих рук, Тристан. Ты хочешь, чтобы я причинил тебе вред, чтобы ты наконец понял разницу между пыткой и любовью.