Мэтт переключил внимание на дорогу как раз вовремя, чтобы увернуться от летевшего на них толстого сука. Из-за ветра управление стало непредсказуемым; казалось, что автомобиль едет сквозь густую патоку.

— Боже, — вдруг произнесла Мириам. — Только посмотрите на это.

Мэтт вновь с неохотой повернул голову в сторону запада.

В стене туч над водой начал образовываться кратер.

Черные облака обзавелись хвостами, закрученными в сторону моря.

Там, где они касались воды, дыбилась белая пена.

«Водяные смерчи», — подумал Мэтт. Он насчитал пять. Зрелище было поразительным, почти завораживающим. Они изгибались, как кошачьи хвосты, хлеща по воде тут и там, поднимаясь и опадая. Было в этом что-то жуткое. Они двигались в сумраке. Двигались к берегу.

Обзор вдруг перекрыла стена дождя.

— Думаю, вам стоит поддать газу, — заметила Мириам.

«Все было бы хорошо, — думала Эбби Кушман, — если бы не вентиляционные трубы».

Буря уже разбушевалась не на шутку и надвигалась быстрее ожидаемого, а Мэтт Уилер еще был снаружи и даже не успел доехать до Мириам Флетт, когда пропала телефонная связь… затем в подвальной столовой померкли лампы, и Том Киндл пошел в другое крыло здания, чтобы запустить генератор, оставив Эбби одну в темноте с шестью в разной степени напуганными людьми… но все это можно было стерпеть — чего нельзя было сказать о Проклятом Шуме.

Эбби не знала ничего о системе больничной вентиляции, но догадывалась, что несколько труб из прессованной жести идут над потолком и люминесцентными лампами и в них каким-то образом попадает ветер. Хуже того, ветер принялся играть на них, как на орга́не. Не простом, а явно созданном для мастодонтов и синих китов, способном воспроизводить лишь основные тона, которые человек воспринимает не ухом, а животом, как страх.

Проклятый Шум начался после шести вечера. Поначалу безобидный, как шепот, он, по мере нарастания силы ветра, принялся тянуть одну пронзительную ноту — зловещую, но терпимую.

Затем шепот перерос в шум, похожий на тот, что издает включенный на полную мощность душ. В жестяные колонны закрались и другие звуки, в первую очередь — низкий стон, напоминавший Эбби плач ребенка. Время от времени что-то скрипело и щелкало, будто металл получал чрезмерную нагрузку.

Эбби терпела. Она подавала шестерым людям, калачиками свернувшимся на больничных матрасах, едва теплый кофе с печеньем «Орео», ощущая себя при этом нелепо. Как Поллианна[35] в брюках. Или, если на то пошло, как ослица.

Но затем Боб Ганиш начал жаловаться на клаустрофобию; дескать, здесь слишком тесно, лампы не горят, карманные фонарики светят слишком тускло, воздух стал каким-то спертым. Эбби пришлось сесть рядом с ним, поделиться печеньем и отвлечь разговорами. Какой продажей за время работы в фордовском салоне он больше всего гордится? Что может назвать венцом своей карьеры? Нервно улыбаясь, Боб увлеченно рассказал, как однажды втюхал за баснословные деньги подержанный «пинто» 1990 года. Его монолог со всеми финансовыми подробностями длился двадцать минут. Все это время вентиляционные трубы выли, и паника Ганиша необъяснимым образом начала передаваться Эбби.