Так оно и было. Частицы кожи, казалось, стали больше. Мысль, вертящаяся в голове, – назойливой. У Уоллеса болела челюсть. Руки его тряслись.
– Всего несколько минут, – прошептал он. Хьюго подошел к нему. – Почему ты остановился здесь? Что значит для тебя это место?
– Мой отец часто привозил меня сюда, – ответил Хьюго, подставив лицо умирающему солнечному свету. – Когда я был ребенком. И мы разговаривали о всяких важных вещах. – Он печально улыбнулся. – Здесь мы говорили о сексе. Здесь он устроил мне разнос, потому что я завалил алгебру. Здесь я сказал ему, что я гей. Он ответил, что, знай он об этом раньше, наш разговор о сексе был бы другим.
– Он был хорошим человеком?
– Хорошим. Лучшим. Он совершал ошибки, но всегда признавал их. Ты бы ему понравился. – Хьюго немного помолчал. – Такой, какой ты
– Никто нас не любит. Мы в этом смысле мазохисты.
Солнце садилось, они стояли плечом к плечу, тень Хьюго за ними становилась все длинней.
– Когда я уйду, – сказал Уоллес, – ты, пожалуйста, не забывай меня. Немногие будут помнить обо мне, по крайней мере с хорошей стороны. Я хочу, чтобы ты был среди них. – Его ногти начали ломаться.
Хьюго с трудом сглотнул:
– Как я могу забыть тебя?
Уоллес подумал, что это не составит особого труда.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Закат был невероятным. Уоллесу хотелось как можно дольше подставлять лицо небу.
– Как ты думаешь, мы увидимся снова?
– Надеюсь.
Лучшего ответа Уоллес не мог пожелать.
– Но это будет не скоро. Ты должен делать свою работу. – Он сморгнул слезу. – И это…
Но он не смог договорить. Мелькавшая в голове мысль стала оформляться. Она тянула. Тащила.