Светлый фон

Мой напористый шаг гаммельнской крысы приводился в действие решимостию, ибо сим поздним утром в мои намеренья с самого начал входило навестить сэра Озуолда и леди Дайану, каковые на лето поселялись в «Бальной зале Уистлера» в самом конце Променада Чейна.

Над главою моей ныли роторы геликоптеров, прибавляя собою к дисгармоньи, коя ныне уже звучала пряно, аки «Просто-кваша»[11]. Мимо меня просунулись носами чорный седан и «кадиллак куп-де-вилль» с отражающими стеклами, и мне показалось, что за соответствующими рулями я краем глаза уловил Томми Морэна и Джона Бекетта. Но под нажимом я б и пенни не поставил на сие наблюденье – такова была мощь моего нынешнего сужденья, как в УУР[12].

Такова арена, мыслится мне ныне, на кою падаем мы когда время сочится выделеньями прочь дабы жить в нескончаемом каченье всех вещей коим не хочется видеть как я падаю и кубарем лечу с головы до пят и живу я хорошо вправленный в бок своей жизни до того что дышу я чтоб видеть пять шиллингов и качусь к Острову Сокровищ в краткое паденье в преисподню что была вечно миром морских коньков в ливрею карбункульно холодных лигатур в любовь и золото к Стивенсону и Мередиту и Сёра и цвету и жутьбургу. Приближаясь к концу жизни своей, я иногда себя спрашиваю, зачем все ето было? Как могло столько усилий, столько вовлеченности, преданности и веры – как могло оно все ни к чему не притти?

Такова арена на кою падаем мы когда время сочится выделеньями прочь дабы жить в нескончаемом каченье всех вещей коим не хочется видеть как я падаю и кубарем лечу с головы до пят и живу я хорошо вправленный в бок своей жизни до того что дышу я чтоб видеть пять шиллингов и качусь к Острову Сокровищ в краткое паденье в преисподню что была вечно миром морских коньков в ливрею карбункульно холодных лигатур в любовь и золото к Стивенсону и Мередиту и Сёра и цвету и жутьбургу.

Кончина Озуолда Моузли в день 3-го декабря месяца года 1980-го создала пустоту в моей жизни, кою ничто не заменит. Я страдал от непреходящего опустошенья духа, кое попросту бежит описанья, и утишить его не способно ничто. Никакими словами не передать и не выразить мое ощущенье утраты. Моузли был уникален. Для меня и многих протчих он предъявлялся величайшим англичанином своей эпохи. Его мне не хватает больше, чем я могу здесь изложить.

И тогда я был – и остаюсь поныне – человеком Моузли.

Но должен сказать в свете того, что за тем последовало: ни единое заданье не было слишком трудным, ни единая цель не была превыше стремленья к ней, ни одна цена не чересчур высока – для того, чтобы вновь объединить Англью как нацью.