А мог бы и не отвечать. Потому что вокруг была такая красота, девять часов утра — и уходить из парка мне совсем не хотелось. Да и говорить тоже.

«Алло», — сказал я, думая о Нильсе Хольгерсоне.

Но это была мама. Ей не скажешь: я п-подумаю.

«Привет, — говорит мама. — Ты где?»

«Здорово, мам. Да так… Кофе пью».

«Понятно, — говорит мама, — снова не спал. Снова шлялся один по этим своим местам…»

«Не один», — ответил я мягко.

«В твоём возрасте надо хорошо высыпаться, — торопливо сказала мама. — И питаться. Не кофе, а овощи, фрукты… Сорок — это же не шутки. Ты когда на обследование запишешься? Ладно. Так значит, не один?»

«С Алесем».

«Ну конечно, разве я когда-нибудь услышу от тебя женское имя? — сказала мама и хмыкнула. — Сказал бы: с Олесей, порадовал бы материнское сердце».

Она то ли всхлипнула, то ли хихикнула. Моя мама — большая актриса.

«Ладно, сын мой. У меня к тебе просьба…»

«А ты почему не со своего номера, мам?»

«Много будешь знать… Я в аэропорту, срочно приезжай сюда, мне нужно одну вещь передать… одному человеку, а я не успеваю. Заберёшь у меня, позвонишь и договоришься, только это надо сегодня. Понял? Сегодня, там ждут. Ты всё равно всё время по городу шляешься, сделай это для меня, хорошо?»

«Хорошо, мам».

Так он и начался, этот безумный, безумный, безумный день.

3.

Солнце давно стояло над Минском, я не видел, как оно взошло, но то мгновение, когда город ожил, как проявленная фотография, когда темнота, будто чёрная вода, ушла в невидимые стоки и всё вокруг стало красноватым, чистым и чужим, я застал во всей красе.

Был тот момент, когда ненасытные соловьи измученно замолкают и просыпаются белки, отправляясь в траву по своим выверенным маршрутам.

Бродя по пустым паркам, снимая с деревьев и скамеек тонкую сетку своей бессонницы, я вышел к высокому зданию рядом с Немигой и увидел на его крыше людей.