– Она у меня как камень в желудке, эта наша сделка, – говорит Ландсман. – Лежит – и ни с места.

Бина закатывает глаза, уперев руки в боки, оглядывается на двери. Затем бросает сумку и плюхается рядом с ним на диван. Сколько раз, думает он, она уже бывала сыта им по горло, и все-таки ее терпение до сих пор не иссякло.

– Не могу поверить, что ты пошел на это, – говорит она.

– Знаю.

– Это ведь я здесь подхалим на ставке.

– А то я не знаю.

– Тухэс-ли́кер.

– Это мне нож в сердце.

– Если я не могу рассчитывать, что ты скажешь большим шишкам: «Валите нахер», зачем я тогда тебя здесь держу, Мейер?

И тогда он пытается посвятить ее в рассуждения, которые заставили его пойти на собственную версию этой сделки. Перечисляет те мелочи – консервные заводики, скрипачей, афиши кинотеатра на острове Баранова, – что он лелеял в своей памяти о Ситке, когда соглашался на условия Кэшдоллара.

– Ох уж это мне твое «Сердце тьмы», – вздыхает Бина. – Я больше не высижу этот фильм до конца. – Губы ее сжимаются в жесткое тире. – Ты кое-что упустил, засранец этакий. В своем драгоценном списочке. Один, так сказать, крохотный пунктик.

– Бина…

– Для меня в твоем перечне не осталось места? Потому что в моем ты, блин, на первом месте!

– Как это возможно? Я просто не понимаю, как такое может быть.

– А почему не может?

– Ты знаешь почему. Я подвел тебя. Ужасно подвел. Смертельно.

– Это каким же образом?

– Я заставил тебя сделать это. С Джанго. Не понимаю, как ты вообще можешь меня видеть после этого.

– Заставил меня? Ты думаешь, что заставил меня убить нашего ребенка?

– Нет, Бина, я…