– Ллузи, Франсиско, - подсказал Петер.

– Сеньор Ллузи, да. Я хотел задать вам несколько вопросов, но сначала… Скажите, вы любите фильмы?

Похоже, я влип. Но как, куда и во что?

– Не особенно.

– Надеюсь, сделаете исключение для моего? Он весьма любопытен. И познавателен.

Экран планшета в руках сенатора мягко засветился, запуская программу просмотра видео. Сначала то тут, то там мерцали сполохи и ломаные линии, похожие на молнии, но вдруг картинка прояснилась, показывая…

Меня.

Качество изображения хромало. Жаль, не настолько, чтобы у кого-то возникла хоть доля сомнения, кто склоняется над свертком, состоящим из мальчика и одеяла.

«– Ого! Это ещё что такое?

– Не твоё дело. Хотя… Раз уж увидел, теперь и твоё тоже.»

Звук был записан похуже. С каким-то гулким эхом, как будто участники разговора гундосили каждый в свою трубу. Но слова можно было разобрать.

«– Неужели… Ты его привез?

– Да, я. И у тебя есть шанс. Два шанса. Целых два. Поворачиваешься и уходишь, забыв, что видел – это раз. Или остаешься. Здесь. Навсегда.»

Странный ракурс. С высоты человеческого роста, и камера почему-то скачет из стороны в сторону. То показывает меня, то Генри, то все, что угодно, будто оператору не стоится на месте.

«– Одна минута. Потом пеняй на себя.»

Теперь мы идем к двери вместе с тем, кто проводит съемку. Переступаем порог. Оглядываемся. Видим приближающуюся фигуру. Смотрим на неё какое-то время, возвращаемся обратно, снова переводя камеру на меня: как раз вовремя для того, чтобы запечатлеть возникающее на моем лице удивление, растерянность и что-то ещё, что-то, чего я сам не способен распознать.

А потом камера падает. На пол. Утыкается объективом в пыль, и больше ничего не видно, только слышно.

Темно-серый в крапинку экран. Шорохи, шаги. Последние раздающиеся слова: мои, обращенные к Генри. Насчет сна. Все, кино закончилось. Вернее, может оно длилось и ещё какое-то время, но сенатор остановил запись.

– Вам понравилось, сеньор Ллузи?

Моё лицо? Как-то не очень. Глупо выглядело местами.