И он заходит к ней, и она понимает, чего он хочет. Она раздевается и опускается на четвереньки на цветастой циновке. И он берет ее сзади, он двигается быстро и грубо, и ему нравится, что в комнате пахнет лесными травами, и что она поскуливает, как зверь. От этих звуков он как будто сам превращается в зверя и, потянув ее за волосы, ритмично двигаясь, шепчет:

– Ты знала, сука, что твой Деев снял часы с мертвой?

В ответ она смеется и стонет, и ее смех заставляет его содрогаться, и он кладет ей руку на горло, и, содрогаясь, сжимает пальцы… И в этот миг из-за ширмы слышится сонный голос ребенка:

– Мне страшно, мама. Звери воют в лесу.

Он разжимает пальцы и говорит себе: «Что я делаю?»

Что я делаю?

Я разжимаю пальцы и отшатываюсь от Лизы. Ее дочка за ширмой плачет. Ее дочке семь лет. Моей сейчас было бы столько же.

Я говорю:

– Прости. На меня вдруг что-то нашло.

Лиза набрасывает халат, наклоняется к моему уху и шепчет:

– Я думала, ты не такой, как все. Я ошиблась.

Потом она уходит к Насте за ширму, и я слышу ее ласковый голос:

– Все хорошо, моя девочка, это сон, это просто сон…

Я выхожу из ее спальни в харчевню. У окна на лавке, опустив взъерошенную голову на замызганный стол, дремлет Пашка. Перед ним – недопитый кувшинчик рисовой водки и нетронутая закуска: оскаленные летучие мыши на шпажке; они как будто над ним смеются. Автомат сполз с плеча, широко раскинуты ноги в безразмерных, заправленных в сапоги галифе. Я таким увидел его в первый раз – и таким же вижу в последний: нескладным щенком овчарки с большими лапами.

Только в этот раз я его не бужу, а бесшумно выскальзываю на улицу. Пора в путь.

Я в три затяжки выкуриваю сигарету, глядя на темное окно фанзы, – я знаю, там, во тьме, пахнет медом и лесом, и черноволосая женщина, с которой я зачем-то был груб, утешает ребенка, – включаю зажигание и сажусь в седло мотоцикла.

– Товарищ Шутов! Постойте!

Из харчевни, с грохотом своротив деревянную лавку и волоча по земле автомат, за мной бросается Пашка. В его руке фотография, и он протягивает ее мне с таким видом, как будто я тону, а этот черно-белый прямоугольник поможет мне выплыть.

И я хватаю это фото двумя руками – как единственную соломинку, соединяющую меня с миром живых.