– Решать мне нечего, капитан. Я не знаю, где искать брата.

– И снова врешь. Даю тебе сроку – час.

Капитан Шутов переломил Ермилово ружье, выщелкнул патроны, швырнул «меркель» на пол и двинулся к выходу.

– Ты если жену свою не любишь, Ермил, так хоть детей пожалей, – нарочно громко, чтобы Шутов услышал, сказала Танька. Она не хотела уезжать в лагеря и чтобы у нее забрали двойняшек. Марфа уставилась на нее изумленно.

– Заткнись! – прошипел охотник.

Капитан Шутов застыл на пороге.

– Имеете что-то сказать, гражданка Татьяна Сыч, про вашего пропавшего мужа?

– Я слышала разговор… – сказала Таня, комкая измазанный в Славкиной крови платок. – На рынке у причала… недавно.

– Чей разговор?

– Молчи! – заорал Ермил.

– Говори, – приказала Марфа.

Танька зажмурилась и быстро затарахтела:

– Я, значится, яйцами в воскресный день торговала. И слышала, как Ермил говорил там с нищим китайцем. На пристани который сидит, с обезьянкой. Так тот китаец – он вроде как прислуживает китайским бандитам, Камышовым Котам. А те Коты – они вроде как Андрона вернуть обещали, если Ермил для них что-то выполнит.

– Что выполнит?

Танька открыла глаза.

– Про это я, товарищ, не слышала.

Глава 17

Глава 17

Когда зрачки ее стали крошечными, как две черные бисерины, а глаза сначала застыли, безучастно впуская в себя полутьму и покой, а потом закатились, потому что больше не было разницы между покоем внутри и снаружи, Лама встал на четвереньки у ее лежака и понюхал теплую, в ароматной испарине, ямку между выпирающими ключицами. Потом мягко положил Аглае руку на горло – как бы проверяя себя. Под его пальцами, под ее тонкой, до голубизны бледной кожей, билась венка, по которой текла ее кровь, ее жизнь. Как ни странно, ему по-прежнему не хотелось нарушать эту трепетную пульсацию, хотя обычно вожделение вызывало желание причинять боль. Но, еще когда они с Аглаей шли к заброшенной станции мимо причала и она болтала бессмысленно, возбужденно, этим щебетом как будто пытаясь заговорить, перекричать, усыпить своих демонов, он подумал вдруг, что не станет причинять ей вреда. Просто даст ей то, в чем она так нуждается, – покой и молчание, и пусть временное, но все же освобождение из телесного плена, и таинство смерти. И тогда же, впервые за долгие-долгие годы, он почувствовал легкое, давно забытое дуновение – словно волосы его на затылке задела кончиками трепещущих крыльев бабочка-однодневка. Та, которая когда-то вылуплялась из него, как из кокона, во время каждого превращения. Та, которая однажды не вернулась назад и навсегда улетела. Та, которую он когда-то считал своей бессмертной душой.