Лама бережно вынул бамбуковую трубку из ее чуть раскрытых, словно для последнего поцелуя сложенных губ. В тусклом свете опиумной масляной лампы лицо Аглаи казалось мертвенным, восковым. И почти азиатскими казались резко очерченные, застывшие скулы… Хочешь знать, какой будет женщина, которую ты вожделеешь, в гробу, – приведи ее в курильню даянь-гуань в Лисьих Бродах, в здании заброшенного вокзала. У хозяев этого притона, Камышовых Котов, лучший опий в Маньчжурии, а то и во всем Китае.

Лама тихо выскользнул за портьеру, отделявшую предоставленный им отсек от общего зала. Истощенные, полуголые, с приоткрытыми ртами, с нездешними, предсмертными взглядами, в мутном дымном чаду на циновках и лавках лежали, скрючившись на боку, курильщики опия. Всяк нуждается в перерыве, в коротком отдыхе от жизни, в короткой смерти. Даже эти ничтожества. Всяк стремится ненадолго выпустить душу вон, на свободу – и остаться просто пустым, невесомым коконом.

Лама жестом подозвал китайца с рыжей косичкой в жидкой бородке. Тот почтительно склонился в поклоне:

– Ваша спутница довольна? Подать и вам набор для курения?

– На меня не действует ваше зелье.

– Господин, наш опий лучший во всем…

– Заткнись. Приведи мне девку, – он почувствовал, как бабочка-однодневка, порхавшая над его головой, в тоске отлетела. – Какую не жалко.

– Раздень меня.

– Да, господин.

– Теперь сама раздевайся.

Она сбросила шелковый аляповатый халат. Еще не старое, но уже потасканное, бесстыдное тело. На груди бородавки.

– Теперь ложись.

– Куда мне лечь, господин?

– К ней.

Она улеглась на циновку рядом с неподвижной Аглаей – равнодушно, без удивления. Она привыкла, что у гостей бывают необычные фантазии и желания.

– Как твое имя? Я тебя здесь раньше не видел.

– Меня зовут Цяоэр, – она приподнялась, обозначая поклон. – Я приехала из Харбина.

– Цяоэр – значит «опытная», – Лама резко раздвинул ей ноги, обнюхал промежность, оскалился и вошел в нее. – Надеюсь, ты все умеешь.