– Он умер легко, – отзывается из дымного кокона Новак.

А вот я в этом не уверен. Тончайшая ниточка, тянувшаяся от Деева к Лене, оборвалась вместе со слабой ниточкой его жизни, и заново их уже не связать. Вот только вопрос, оборвались ли эти ниточки сами – или кто-то нарочно порвал? Не могу объяснить – что-то в воздухе, в позах, в словах, что-то в рваной штанине майора, что-то в том, как трясется трубка в руке у Новака, что-то даже в доносящемся с улицы лае собаки… Не могу до конца объяснить, но, мне кажеся, Деев умер неправильно.

– Проведите вскрытие, доктор. – Я разворачиваюсь и иду к выходу. – Иногда простое объяснение оказывается враньем.

Майор Бойко шагает за мной. В другой жизни мы были бы с ним друзьями. В этой жизни я его враг. Мы стоим в дверях.

– Капитан… зачем вскрытие? – рычит он.

Он мучительно хочет меня ударить. И ему, похоже, физически больно оттого, что не может.

Я смотрю сквозь него:

– Таков протокол.

– Слушай, ты, капитан, – он скалится так, что обнажаются зубы и десны. – Не надо мертвого унижать. Вот же я, живой! Чего тебе Олежку вскрывать? Ты ж здесь, Шутов, по мою душу. Так бери меня, чего ждешь!

Он в истерике. Он говорит лишнее. Теряет контроль. В другой жизни я бы обнял его. Похлопал бы по спине.

В этой жизни я успокаиваю его по-другому:

– Ты просто мелкая сошка, майор. Не по твою я здесь душу.

– Не по мою? – он искренне удивлен. – А по чью же?

В другой жизни я рассказал бы ему про цирк и про лагерь, про Флинта и про Елену… В этой жизни простое вранье будет лучше, чем сложная правда:

– Я ищу Максима Кронина, опасного диверсанта.

Уже на площади меня догоняет Новак с медицинским своим саквояжем. Он весь расхристан, и теперь, когда он не прячется в коконе дыма, я вижу, как возбужденно и лихорадочно блестят его припухшие, с красной сеткой сосудов, глаза. С ним рядом вертится бездомный, лохматый пес.

– Я на два слова… Не хотел при майоре Бойко… Необходимо не только вскрытие… еще ряд опытов с препаратом!..

– Какие опыты, доктор?