– Товалищ Шутов хотить ханшин? – папаша Бо приносит стакан.

– Скажи, Борис, сколько нужно выпить этой бурды, чтобы пришло избавление? – я наблюдаю, как он зачерпывает кристальную жидкость. – Хотя бы на один вечер.

Я не рассчитываю на ответ, но он так внимательно на меня смотрит, как будто и впрямь рассчитывает пропорцию.

– Один стакан избавит от боли здесь, – он трогает себя в районе солнечного сплетенья.

Я говорю:

– Ты не понял, Борь. У меня не болит живот.

– Нет, не зивот! Не зивот… – Он морщит лоб, как ученая обезьянка, похоже пытаясь вспомнить какое-то слово, и вдруг лицо его разглаживается. – Душа! Пить ханшин – не болеть душа!

Я выпиваю залпом, до дна – и выхожу на воздух. Закуриваю.

– Дай на затяг, – хрипатый голос Флинта из-за спины. – Или брезгуешь?

Я не оборачиваюсь:

– Флинт, тебя нет.

– Тебя, Циркач, тоже завтра не будет, если не свалишь. Давай, докуривай, чемодан с золотишком бери – и рви когти.

– Сначала отыщу Юнгера.

– Да на хера?! Он же ясно сказал: жену твою уморили.

– Я должен знать, как она умерла. И за нее отомстить.

В который раз за сегодняшний день я представляю себе вонючий клубок обнаженных, распухших тел, в который туго вплетено ее неузнаваемое, безобразное тело. На этот раз картинка кажется привычной и почти выносимой – папаша Бо не обманул, его змеиная водка действует как наркоз.

– Да у тебя, смотрю, большие планы, Циркач.

Флинт проходит через меня насквозь, обдав картофельной сыростью погреба, встает напротив, запихивает в полуистлевший рот пальцы и вдруг свистит. Его свист – как протяжный, низкий звук горна, и на него из тьмы выходит лохматый пес с разорванной глоткой и застывшей оскаленной пастью. Я узнаю его: тот самый Шарик, что околачивался в лазарете и недолюбливал Бойко.

– Собачку вот завел себе, – вор ласково гладит синей рукой окровавленные ошметки шкуры у пса на загривке. – И кличку придумал – Сколл. В день Рагнарёка Сколл должен схавать луну.

Пес запрокидывает окоченевшую морду к полной луне, но вместо воя издает стрекочущее шипение.