Но не много ли он на себя берет?

ты оказал «Отряду-512» услугу стукача…

– Не много ли я на себя беру? – отец Арсений заглянул в нарисованные глаза Иисуса и съежился от привычного уже ощущения, что с середины августа он разговаривает в этой церкви не с Богом, а только с самим собой, как выживший из ума одинокий старик. – Ведь сказал же Ты Моисею: кого миловать, а кого нет, только Ты и решаешь. Ты решаешь, не я. Я лишь делаю по воле Твоей…

как ты отличаешь божью волю от дьявольской?

– Я лишь делаю по воле Твоей, как Ты меня создал… А изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты так меня сделал? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы…

Кто-то вдруг распахнул дверь в церковь – ногой, пинком, – и от резкого сквозняка заупокойные свечи на кануннике мотнули желтыми язычками – как будто демоны облизнулись.

Отец Арсений быстро сунул моток проволоки обратно за распятие и обернулся. Из притвора, с усилием задирая колени, будто ноги его увязали в глине и с каждым шагом их приходилось выдергивать, направлялся к алтарю охотник Ермил. На руках он нес, как больного ребенка, худого, косматого человека в пропитанной кровью робе, и по тому, как механически болтались в такт Ермиловым шагам его ноги, по тому, как глухо уткнулось его лицо Ермилу в живот, отец Арсений понял, что человек этот мертв. И еще до того, как охотник сгрузил человека на пол у алтаря, опустился перед ним на колени и убрал запутанные космы с заострившегося лица, он также понял, что это брат Ермила, Андрон.

– Тогда зачем же Господь спросил Каина… – хрипло сказал Ермил, будто продолжая давно уже начатый разговор. – …где Авель, брат твой? Будто же он не знал… Ведь знал же! А Каин – зачем он ответил Господу: разве я сторож брату моему? Ведь он же тоже знал, что тот знает…

Ермил хихикнул, застонал, кашлянул, как будто примериваясь, как лучше выдавить из себя ледяную, обвившую кольцами внутренности змею; потом оставил борьбу и на одной высокой ноте, как от зубной боли, заныл.

– Ты лучше поплачь, Ермил. По-людски, со слезами, – Арсений расстегнул на Андроне затвердевшую от высохшей крови робу.

Как будто роба на мертвеце окоченела в первую очередь – раньше, чем мышцы…

– Я не могу. Вот тут… не дает. – Ермил сглотнул и взялся левой рукой за горло. – А ведь ты меня урезонивал… С охотой этой… Как мне жить-то теперь, отец? Смотри!

Он вытянул вперед правую руку. Она была черной, как головешка.

– Я брата убил, оте-е-ец! Оттого рука моя омертвела!

– Ты, Ермил, с каким отцом говоришь: со мной – или с ним? – Арсений кивнул на распятие.