– Это было чудесно, – сказал он. И дальше, в ответ на ее смешок: – То есть я надеюсь, что было. Для меня – чудесно. Я могу еще что-нибудь сделать? Чтобы закруглить?

Смешок перешел во вздох.

– Ты очень внимателен. Все хорошо.

Он очень давно не чувствовал себя так легко и свободно, немного опьянев от теплой расслабленности, от легкости в суставах. Денния потянулась – медленное, непринужденное движение угревшейся на солнце кошки. Рикар напомнил себе: сейчас неподходящее время, чтобы решать, не влюбился ли он. Наслаждайся тем, что есть, а будущее само позаботится о себе.

– У меня и вправду есть дело, – сказала она. – Пожалуй, нам…

Он снова поцеловал ее. В губы. Потом не в губы, и снова в губы. Она задохнулась, вздрогнула и ласково отстранила его.

– Так ты дела не сделаешь.

– Верно, – согласился он.

Оба оделись. Рикар вздохнул – в комнате не было душа. Может, в следующий раз стоит перебраться к нему. После можно посидеть у окна, полюбоваться небесами.

Когда Рикар собрался уходить, Джеллит и Меррил сидели на кухне. Оба сделали вид, что не заметили его, но в этом не было холодности. В мире, где все на виду, этикет заменяет тайну личной жизни.

Дорога между помещениями двух групп сделалась привычной, как аллея в своем саду. Широкая площадь с низкими потолками – здесь собирались, в разнообразных сочетаниях, более или менее летучие инопланетяне. Длинный, залитый красным светом коридор с ответвлениями, пахнущими грибами и торфом. Знакомая эстакада. Изогнутые коридоры, огибающие собор и лабораторные ниши, в двух из которых они теперь были хозяевами или, по крайней мере, работниками.

Рикар шел и поражался тому, как ему хорошо. Словно мир временно перестал давить на него. Он проголодался. Он был доволен. Примерно так он мог бы себя чувствовать, сидя в уличном кафе у Даянской академии и любуясь небесным сиянием.

Откровение, явившееся его глазам, представлялось очевидным. Даже в тюрьме люди заводят связи, влюбляются. Даже в тюрьме может встретиться нежданная красота. Жизнь в плену остается жизнью. Если – или пока – его не запрут в одиночку, всегда будут человеческие отношения. Есть еда. Есть жилище. Есть работа. Есть сколько-то радости и удовольствия. Нет оснований считать, что это навсегда, но пока это есть.

Жизнь не кончилась. Да, ему причинили боль, его сорвали с места, потрепали. Безопасности нет, и она вряд ли будет. Но его не убили. А жизнь – включая те радости, которые, как ему представлялось, гасли раньше всех и вновь загорались последними, – продолжалась. Люди пели песни даже в лагерях смерти, и этим можно утешаться, пока сам не окажешься в лагере смерти.