Десятка два… немного, но достаточно, чтобы солгать о толпе возмущенных горожан. И толпа будет, заведенная речами, она приближается к дому. Глеб слышит и крики, и пьяные голоса.

Звон разбитого стекла.

– Смерть темным! – этот крик проносится по улицам, и его подхватывают многие голоса.

…кто бы ни задумал спектакль, он постарался.

– Мастера! – взвизгнул кто-то и, верно, со страху, нажал на спусковой крючок. Только ничего не произошло.

Ржавчина доедала металл.

– Смерть… – толпа приближалась с двух сторон. И теперь Глеб отчетливо ощущал ее настроение. Чем-то это походило на слияние.

Исчезли люди разумные в той или иной степени. Боязливые. Или храбрые. Бестолковые. Имеющие собственное мнение. Кому в толпе дело до чьего-то там мнения? Она переварила их всех.

Старых.

Молодых. Здоровых и не слишком. Красивых, уродливых, обыкновенных… тех, кто еще утром раскланивался с соседом, обмениваясь сплетнями…

…дай нож, и он вопьется в горло этому соседу, а толпа лишь взвоет, радуясь пролитой крови. Она, чудовище, сама по себе.

Безумна.

Бездумна.

И голодна. Глеб ощущал этот голод, как и страх, обуявший людей. Что им обещали? Простое дельце? Прийти в дом, дождаться, когда дверь откроют, и вырезать всех, кто в доме найдется. А потом… потом уже толпа.

Огонь.

И как после разобрать, кто прав, кто виноват.

– Знаешь, дорогой мой товарищ, – Земляной вытащил тьму в явь, слепив из нее уродливый шар. – Мне всегда казалось отчасти несправедливым, что в большинстве подобных историй отвечают за содеянное вовсе не те, кто и вправду виноват.

Тьма была податливой, и когда ее набралось достаточно, Алексашка поднес ее к губам и подул. А Глеб добавил силы.

Проклятье развернулось в воздухе, выплеснуло тончайшие нити.

Кто-то закричал.