— Вы подлая, лживая, двуличная тварь, Ваше Величество, — сказал Эльен, поднимая над головой книгу в старой, истрепанной веками коже. — Потому что вы поможете ему лишь одним способом — кинжалом в сердце. И вам это прекрасно известно.

— Если что, именно это я и подразумевал под глупостями.

Ева не ответила. Хотя слышать голос Мэта в кои-то веки было приятно. Всяко приятнее, чем шепот смерти впереди и хруст костей под ногами: она старалась переступать через тех, кому не суждено было сегодня покинуть праздник, но их было так много, что прикрывающая кости одежда почти закрыла собой и брусчатку, и снег.

До трибуны оставалось немного. Едва ли тридцать шагов. Ее отбросило дальше, чем тех, кто стоял на земле — наверное, из-за того, что в момент призыва она весила чуть тяжелее воздуха, — но не настолько далеко.

Очень маленькой, очень трусливой части ее хотелось бы, чтобы этих шагов было больше.

— Ты обещала…

— …не творить глупостей? Прости, соврала. Скрестила пальцы за спиной. Не говори, что не заметил.

Двигаясь сквозь море влекущего света, Ева думала о странных вещах. Например, что это не так уж плохо — закончить жизнь на фортиссимо. И, наверное, даже в мажоре. Чакона Баха, да и только. В оригинальном скрипичном варианте ее завершала пустая квинта — мажор, минор, дорисовывай сам. Учитывая, что во времена Баха мажор звучал устойчивее, он напрашивался, но маленькой Еве нравилось дорисовывать минор. Она вообще любила трагедии… когда-то. Их легко любить, когда ты толком не понимаешь, что за ними стоит, а в твоей жизни чертовски мало вещей, по-настоящему трагичных; родители морщились и убегали от страданий и крови на экране или книжных страницах, а она внимала этому взахлеб.

От воспоминаний Ева почему-то улыбнулась — в ситуации, меньше всего располагавшей к улыбкам.

Надо же, какие глупости лезут в голову, когда остаются последние шаги до небытия…

— Ты всерьез думаешь, что эта идиотская затея сработает? — за привычной демонской издевкой сквозила легкая паника. — Ты труп, если забыла. Тебе нечего ему предложить.

— Я попытаюсь.

Вместо ткани и костей ноги ощутили ледяную брусчатку — перед самой трибуной откуда-то возник просторный прямоугольник, чистый даже от снега. Лишь когда он остался позади, Ева поняла: совсем недавно здесь высился помост для почетных гостей.

А у риджийцев, похоже, всегда наличествовал козырь в рукаве…

— Ты ведь не хочешь умирать!

— Смерть — друг наш, а не враг. Ты сам говорил.

Когда-то эти слова казались ей еще одной издевкой. Сейчас — добрым советом.

Интересно, видят ли ее снаружи? Едва ли: крохотная белая фигурка в белом свете, густом, почти непроглядном. Наверняка Айрес заметила, как она пробивалась к трибуне, но это ничего не изменило. Теперь девчонка, из-за которой все планы королевы едва не полетели к чертям, вряд ли могла казаться ей опасной. Айрес позаботилась о том, чтобы Люче превратились в кусок светящегося железа, и ей точно не докладывали о нежданном гномьем великодушии. Даже знай королева, что клинок, способный умертвить вместилище бога, остался при ней, едва ли это ее взволновало бы: она мерила все немножко другими категориями — и наверняка не думала о дурацких старых песнях. И Ева не походила на девочку, способную убить того, кто любит.