Как укор. Как приговор. Как казнь – все вместе. И жилы хрусталя отвоевывают все больше места на ее лице, подбираются к глазам и губам – ничего больше живого уже не осталось, только губы, чтобы шептать и глаза, чтобы плакать. И он не может отвернуться.

Дзон. Дзон. Дзон.

– Ушел и не вернется…

Он прижался к барьеру щекой, будто магический холод мог хоть что-то облегчить. Запоздало пришло осознание того, что он тут уже какое-то время… а там, вроде бы, бой. И, может быть, ему нужно торопиться туда, чтобы помочь… тем, кому можно помочь.

– Глупости, Лори, – губы будто спеклись и почти не шевелились. – Я не уйду. Я уже не уйду теперь…

Пусть даже осталось немного. Бросить ее второй раз, оставить одну, пусть даже в смерти – нет, хоть бы и Целестия переворачивалась кверху ногами.

Изморозь хрусталя коснулась глаз и губ богини, стремительно поползла дальше, как бы стремясь закончить все поскорее, не оставить ему даже тени надежды, забирая то малое, что еще было, и теперь он уже с жадностью ловил звук ее голоса, зная, что еще несколько секунд – и она замолчит насовсем.

– Ушел и не вернется…

Глаза Лори тоже начали подергиваться хрустальной дымкой и выцветать, но перед тем, как застынуть окончательно, они обратились от окна к дверному проему, туда, где стоял Макс, как будто в самую последнюю секунду она услышала его или почувствовала, что он рядом. Но губы прошептали все то же:

– Ушел и не верн… – и застыли, не договорив. Из глаза немыслимой красоты хрустальной статуи вытекла и поползла по щеке последняя слеза – живая капля на неживом, холодном камне, капля, которая тоже должна превратиться в камень, упасть и звякнуть о десяток других хрустальных осколков.

Прижавшийся к барьеру, окаменевший во плоти Макс Ковальски зачарованно наблюдал за путем маленькой капельки по гладкой, холодной щеке того, что было когда-то его Лорелеей. Он уже знал, что оставить её ещё раз и уйти не сможет – уже никогда не сможет больше, потому что он же обещал ей, что ни за что больше не уйдет, и значит…

Холод пополз по пальцам, подбираясь к сердцу. Так, будто «ледяной нарцисс» всё еще действовал, нет – будто он делил с ней сейчас этот хрусталь, обращался в камень, сливаясь с плотью артефактория, на которой стоял…

Сухая, колющая боль приходила волнами и стискивала горло, и облегчения не было. Ни в жизненном девизе, потому что у него не вызывала ни малейшей радости мысль о том, что он жив. Ни тем более, в слезах: они не желали приходить и облегчать эту боль. Кто там сказал, что его сердце еще холоднее хрусталя? Если бы слёзы были – они всё равно бы звенели, как эти… как эта.