К таверне вела широкая дорога. Она забиралась на холм, усеянный ветхими небогатыми лачугами, и сворачивала к утёсу, выступающему над водой. Я медленно брела наверх, провожая унылым взглядом колесницы и редких прохожих. Небо укрылось покрывалом сумерек; торговцы сворачивали лавки, и маленький полузапущенный город засыпал. На вершине холма огоньками светилось самое крупное здание на острове. Вывеска сообщила о роде этого заведения, и поняв, что нашла пункт назначения, я безразлично вторглась внутрь. Зал утопал в тёплом свечном свете. Посетителей можно было по пальцам пересчитать, и я побрела мимо столиков. Ни одного знакомого лица не встретилось в помещении. Чувствуя на себе заинтересованные взгляды гостей таверны, я сделала круг по залу и тем же путём вышла на улицу.

Лиловые сумерки сгустились. С обширного утёса, поросшего жухлой травой и несколькими деревцами, открывался вид на гавань. Я шагала прочь от таверны, к краю обрыва. Тёмно-оранжевый закат догорал, и сползал с потресканных крыш домов. С высоты был особенно заметен крен «Жемчужины» и общее уныние её внешнего вида. По темнеющему небу кто-то рассыпал бледные звёзды, и вечерний чистый воздух заполнило приглушённое шуршание моря. Я уселась на склон и подтянула колени к груди. С берега доносились отголоски вечерней рынды и аромат морской соли. Плавно вторгаясь в музыку вечера, тоскливо и непривычно тонко зазвучал мой голос:

По вечернему небосводу скользили последний пташки. Всё угасало — как и огонёк в моей душе. Как все надежды и мечты. После которых осталась лишь неимоверная усталость и бессилие. Если я и была когда-то настолько же разбитой, то не смогла бы вспомнить, когда.

— Красивая песня, — донеслось из-за спины голосом, от которого в душе потеплело. На губах засветилось грустное подобие улыбки. Я повела плечами и выдохнула себе под нос:

— Жаль, что она стала реквиемом по всем нашим надеждам.

Позади замялись и притихли, а после зашуршали шаги в траве.

— Не против моей компании? — поинтересовался Джек. Я подняла уголок губ в усмешке и театрально указала на место рядом с собой. Воробей плюхнулся в траву, и раздался звук откупоренной бутылки. Моей руки коснулось холодное бутылочное стекло. Я поджала губы и приняла ром из его рук. Терпеливо дождавшись, пока я сделаю глоток, Воробей перевёл взгляд на догорающее море и вкрадчиво произнёс:

— Ты сожалеешь?

— «Больно-не больно, страшно-не страшно, а всё, что было раньше, теперь уже не важно», — на одном дыхании выпалила я, а внутренний голос эхом закончил цитату: «Нет в глазах соли, нет в словах перца. Нет больше боли, нет в моём сердце.»