Не знаю… – Не хотелось мне сейчас надевать личину бесшабашного храбреца. – Но ребят ведь тоже жалко… их ещё жальче…

– Ребята, – напомнил Алёшка, – собираются Богом данную нам государыню свергать с трона, готовы и царственную кровь пролить, и народной без счёта. Это тебе как?

Страшно, – признался я. – А ты сам-то как мыслишь? Дозволить Януарию Аполлоновичу положить тут три тысячи, дабы спасти три миллиона?

Вот ты так говоришь, будто у тебя огромные такие весы, – не сразу ответил Алёшка. – Вроде как у купцов, ржаной мукой торгующих. На левой чаше семёновцы твои, на правой – немерено народу, который сегодня ещё жив, а после погибнет. И ты решаешь, которая чаша тяжелее. Но ведь так неправильно! Нечестные это весы, потому что одна чаша – это что точно будет, несомненно, а другая – что может статься, а может и нет. Один лишь Господь Бог знает обе чаши, один лишь Он может их взвесить. А ты – не Он.

Не ждал я от мальчишки таких философий. А видать, зря. Давно уже не был он тем простецким пареньком, что год назад. Повзрослел, поумнел. И журавинская школа опять же… Хотя вряд ли там его учили сопоставлять несомненное с возможным.

Ну а как тогда надо? – напрямик спросил я. – Мы ж с тобой не на мягком диване сейчас сидим и о высоких материях толкуем. Нам сейчас принять решение надлежит, а приняв, от него не отступить. Так что ты на моём месте выбрал бы?

Так ты уже и выбрал, – возразил он. – Просто сейчас трясёт тебя, вот и тратишь зря слова. Знаешь, когда три года назад меня отец Митрофан утешал, мы с ним не только про ту беду, мы с ним про многое говорили. И запомнилось мне из его слов: никакое доброе дело не строй на подлости. Рассыплется и оно, и ты сам. Вот потому и надлежит нам остановить его сиятельство. Не выйдет словом – придётся боем.