«Так в Шегардае кувыки подаяния просят. Кто на увечную с костыликами глянет, если рядом душа-Сулёнушка подолом метёт? А ещё…»

И Надейка, опять не ведая как, простёрлась на лавице. Деревянный наконечник висел у лица, грозно метил в глаз.

«Костыль-самоправ по слову дерётся!»

«Да я разве сумею?..»

«Нет слова такого „я не сумею“. Ты попытайся!»

Надейка, волею Инберна вознесённая из мизинных чернавок, давно забыла дорогу в общую девичью. Крохотный покойчик на третьем жилье Дозорной башни она по деревенской памяти называла клетушкой, хотя в каменной крепости какие клети. Окошка здесь не имелось, да и зачем бы? Только выпускать грево, худо-бедно доходившее снизу. Зато Надейка теплила жирник, не опасаясь попрёков. Рисуй, покуда не свалится на берёсту рука! Притвори дверь – и смазывай барсучьим салом кожицу на отболевших ожогах…

Уже поднимаясь на третий кров башни, Надейка заслышала из своей хороминки голоса.

Она чуть не споткнулась, пронесла костылик мимо ступеньки. Дверь, которую она по глупой доверчивости считала своей, запиралась лишь изнутри. Да и то – до первого крепкого натиска. Такие, чтобы замыкались снаружи, в Чёрной Пятери были наперечёт. И те ключей не ведали месяцами. Стало быть…

«Я высунулась, мама. Голову подняла, пташкой запела, тебя не послушала. Прости…»

Надейка постояла, покачиваясь туда-сюда, мучительно вслушиваясь. Во рту пересохло.

…А Ворон – далеко-далеко… Ноги отяжелели вконец. Надейка всем телом навалилась на костыли.

«И за то прости, мама, что в убёг, как ты, не сорвусь. Куда мне…»

Уже мёртвая Надейка одолела оставшиеся ступеньки. Открыла дверь.

На лавице, воздвигнутой повыше от сквозняков, расселся Шагала. Болтал ногами, гневил Суседушку. Гладил, ворошил Надейкино ложе. Ухмылялся чему-то.

– Наш козёл, крутые рожки, проторил себе дорожку…

Только Надейка Шагалу не очень заметила. В головах, возле короба, склонившись над горящим светильничком, стоял Лихарь.

Он не подумал обернуться на стук Надейкиных сошек. Без того знал, кто пожаловал. Надейка хотела склониться, исполнить должный привет… не возмогла. Так и стояла, делаясь от ужаса всё ничтожней. На лубяной крышке короба, на лавке, на полу валялись берёсты. Травы, буквицы, украсные завитки…

Стень, рассматривая, держал в руках два рисунка. Те самые. Хранимые от недоброго глаза возле укромного тла. Берёста норовила свернуться. Лихарь успел досадливо заломить, чтоб меньше упрямилась.

Вот она, смерть.

На одном листе высился чёрный столб. Тщился затмить белый, бесскверный окаёмок. Надейка избегла внятных черт, обозначила лишь осанку, гордый поворот головы… Лицо запечатлела вторая берёста. Тонкую горбинку носа, прямые длинные брови, гладкие у висков, пушистые к переносью. Глаза – два бесценных камня верила. Красок Надейка не приложила, лишь уголёк, но глаза всё равно мерцали, искрились. Ворон что-то рассказывал, смешной, весёлый, бесстрашный…