Светелу чужая свара не занадобилась. Он поискал глазами белянушку. Девка шла прямо к спорщикам – драть бороду обидчику, глаза бесстыжие царапать… может, ещё похуже что совершать. Ширяй не повернул головы, лишь едва заметно дёрнул плечом, но сердитая красавица споткнулась. Выдохнула, свернула к шатру, исчезла внутри.

– А заказывай, ну тебя, – плюнул ширяй. – Станет кому Бакуне приветное слово за мостиком передать.

«Опять про Бакуню! – опешил про себя Светел. – Кто таков, хоть расспрашивай!»

– Ты грешные-то речи оставь, – насупился второй. – Я купчанин посовестный. Возьми, что заслужил, и не докучай мне!

– Ступай поздорову, – был ответ.

Кошелёк звякнул оземь. Взлетели, распы́рились суконные полы охабня. Купец, недовольно бормоча, зашагал прочь. Ширяй остался стоять, глядя в сторону. Нужда приказывала нагнуться за кошельком, но было тошно. Другие походники смотрели на вожака и молчали.

Светела вдруг прошибло потом.

«Так это же…»

Сеггар заметил пристальное внимание парня. Раздражённо спросил:

– Что зенки пялишь?

Светел шагнул вперёд, поднял кисетец, отдал:

– А спросить хочу, отчего Царскими прозываетесь.

«В ухо даст… обругает…» Неуступ усмехнулся криво, ибо угол рта поддёргивал шрам. Наверно, этот человек видел столько горя и зла, что лицо разучилось как следует складываться в улыбку.

– Оттого, дитятко, что по-царски живём. Ещё чего тебе?

– К вам в дружину охочусь.

…Вот оно и сказано, слово неворотимое. Думал, еле выдохнет, обмирая, волнуясь. А дошёл черёд, произнёс легко и спокойно, с летучим блеском в глазах. Отказывай, если не люб! Не больно хотелось!

Сеггар задержал взгляд на его руках, широких в запястьях:

– Ты чей, солнышко? Кого кликнуть, чтоб за ухо сынка оттаскал?

Светел ответил обстоятельно:

– Атя мой со святыми родителями давно. Матушка, матёрая вдовица, та здесь, мы с Конового Вена пришли. – Подумал, добавил: – Дома ещё бабушка есть и братёнок.