Поэтому он остался на месте и, глядя, как она проезжает мимо, снова тихо замурлыкал себе под нос.

* * *

Столько людей… Слишком много, чтобы сосчитать. Когда Балагур пытался это сделать, ему даже становилось не по себе.

В толпе вдруг мелькнуло лицо Витари. Рядом стоял какой-то худощавый мужчина с короткими светлыми волосами и усталой улыбкой. Балагур привстал в стременах, но кто-то взмахнул флагом и загородил ему вид, а в следующий миг их уже не было. Лишь море других, незнакомых лиц. И Балагур снова принялся разглядывать участников процессии.

Будь это Схрон, а Меркатто с Трясучкой заключенными, по выражению лица северянина он с уверенностью судил бы, что тот хочет ее убить. Но это был, увы, не Схрон, и правил, здесь существовавших, Балагур не понимал. Особенно, когда дело касалось женщин, которые казались ему и вовсе иноземным племенем. Трясучка, возможно, ее любил, и эта голодная ярость у него в глазах была, возможно, отражением любви. В Виссерине они трахались. Это каждый мог слышать, не только Балагур. Но потом она вроде бы стала трахаться с великим герцогом Осприи. Хотя какая разница, Балагур понятия не имел. Для него это оставалось загадкой.

Он никогда на самом деле не понимал смысла траханья, не говоря уж о любви. Саджам изредка водил его к шлюхам и говорил, что это – награда. От награды отказываться невежливо, даже если она тебе не нужна. И в начале этого сомнительного занятия Балагуру трудно было удержать член твердым. А потом самое большое удовольствие он получал от счета толчков…

Сейчас он принялся считать шаги своей лошади, надеясь обрести душевное спокойствие. Лучше не соваться в дело, которого не понимаешь, помалкивать о том, что тебя беспокоит. И пусть все идет, как идет. В конце концов, если Трясучка ее и убьет – какое ему до этого дело? Убить ее наверняка хотят многие. Так бывает, когда человек оказывается на виду.

* * *

Трясучка не был чудовищем. Он просто устал.

Устал от того, что с ним обходятся как с дурачком. Устал оказываться со своими добрыми намерениями в заднице. Устал заботиться о своей совести. Устал переживать за других людей. А больше всего – от зуда в шрамах. Он поскреб ногтями щеку и поморщился.

Монца была права. Милосердие и трусость – одно и то же. Наград за хорошее поведение не выдают. Ни здесь, ни на Севере. Нигде. Жизнь – злобная гадина и дает только тем, кто сам берет что хочет. Право на стороне самых жестоких, самых вероломных, самых бессердечных. И доказательство тому – радость, с какой встречает ее сейчас это дурачье, медленно едущую впереди на черном коне, с развевающимися на ветру черными волосами.