– Возле повозки с ромом. Но она уже знает про сбор.

Флакон покосился на ящик со взрывчаткой:

– Да? Ну, тогда я по пустыне прогуляюсь.

– Далеко не отходи, – сказал сержант, – может, там Леомановы воины бродят.

– Верно.

Вскоре он уже увидел место вечернего сбора. Сразу за обвалившимся хлевом маг приметил поросшую жёлтой травой груду мусора размером с небольшой курган. Поблизости никого не было. Флакон подобрался к горке, и шум лагеря у него за спиной стих. Солнце уже клонилось к закату, но ветер оставался жарким, как дыхание кузни.

Обтёсанный камень и обломки старого фундамента, разбитые идолы, растрескавшиеся доски, кости животных и битая утварь. Флакон вскарабкался по ближнему склону, приметил самые недавние пополнения – малазанская керамика, покрытая чёрной глазурью, приземистая, самые распространённые мотивы: гибель Дассема Ультора под стенами И'гхатана, Императрица на троне, Первые герои и квонский пантеон. Местная посуда, которую Флакон видел в деревнях, что армия миновала в дороге, была куда более изысканной, удлиненная, покрытая белой или кремовой глазурью на горлышке или по краю, буро-красная в основной части, украшенная полноцветными реалистичными изображениями. Флакон остановился, приметив один такой осколок, на котором художник запечатлел «Собачью цепь». Маг поднял его, стёр пыль с изображения. Осколок сохранил часть Колтейна на деревянном кресте, над ним – марево чёрных ворон. Ниже – мёртвые виканцы и малазанцы, и пастуший пёс, пронзённый копьём. По спине чародея пробежал холодок, и он выронил осколок.

На вершине холма Флакон немного постоял, разглядывая раскинувшийся вдоль дороги малазанский военный лагерь. Тут и там мелькали верховые гонцы; в небе парили, точно облако мух, – стервятники, накидочники и ризаны.

Флакон терпеть не мог знамения такого сорта.

Сняв шлем, маг вытер пот со лба и повернулся к одану на юге. Некогда эта земля, возможно, была плодородной, но ныне превратилась в пустыню. Стоит ли за неё драться? Нет, но в мире вообще мало вещей, достойных того, чтобы за них драться. Друзья-солдаты, может быть, – ему об этом столько раз говорили старые ветераны, у которых уже ничего не осталось в жизни, кроме этого сомнительного товарищества. Такие нерушимые связи могли родиться лишь из отчаяния, когда душа сжималась до крошечного пятачка, в котором располагались любимые вещи и люди. Всему остальному ответом служило глухое безразличие, превращавшееся иногда в жестокость.

О, боги, что я здесь делаю?

Не стоило даже думать о том, как жить. Если не считать Спрута и сержанта, его взвод состоял из людей, которые в этом смысле ничем не отличались от Флакона. Юные души, которые страстно желали найти себе место в мире, где они бы не чувствовали себя такими одинокими, или души, преисполненные бравады, призванной замаскировать хрупкое и уязвимое сердце. Но всё это неудивительно. Молодёжь шла напролом даже тогда, когда всё вокруг казалось навеки застывшим, нерушимым и вечным. Юность любит, когда эмоции бьют через край, доходят до предела, она пересыпает их пламенно-острыми специями так, что можно горло обжечь и воспламенить сердце. Юность не мчится в будущее осознанно – ты просто вдруг оказываешься там, усталый, измотанный, и гадаешь, как же здесь очутился. Что ж, это понятно. Не нужно даже эхо бесконечных бабушкиных советов, которое неустанно шелестит в его мыслях.