Боголюбов поднялся.

– Жаль, что завтра мне надо будет снова ехать.

Они прибрали со стола. Свет погасили, спать легли. Но не спалось. Разговорам не было конца… Крупные капли стучали в стекло; задождило; поначалу робко, тихо, а потом всё громче – словно кто-то казанками по стеклу стучал, на ночлег просился. И шторм разыгрался не шуточный. За избою волны рушились на берег, точно под корень срубленные сосны. Стены дома, половицы, посуда в шкафу – всё подрагивало… В шуме ветра и воды мерещились людские голоса, хохот филина в тайге, волчий вой.

Лель Степанович докурил в темноте и привычным движением отбросил окурок: светлячком пролетел по горнице и упал в ведро под рукомойником.

Проследивши за полётом «светлячка», доктор изумлённо подумал: «Это сколько же надо курить по ночам на кровати, чтобы вот так, вслепую, свои чинарики гасить в ведре? Тоже, наверно, не сладок смотрительский хлеб!.. А всё равно хорошо тут. Остался бы, кажется, да ни к чему. Чистоплюйцев прав. Сухой потоп приближается: вон как по стеклам сечёт песком… Или это дождик так колотит?.. Ах, Чистоплюйцев! Как же быть с ним? Не сегодня-завтра, наверное, графа нашего заберут из Горелого Бора, увезут куда-нибудь в закрытую клинику – и настоящим сумасшедшим сделают: проверенный способ борьбы с неугодными!»

На заре установился полный штиль. Ступени крыльца и весь двор были закиданы морским песком.

Проснувшись, они пошли, проверили отметку под берегом: море за ночь не намного, но отодвинулось. Голову дурманил йодистый запах водорослей, вышвырнутых штормом. Под ногами трещали ракушки, отливающие тусклым перламутром; там и тут валялись морские звёзды, уже почти погасшие, – мёртвые; жидким стеклом сверкали медузы. Чайки громко плакали на скалах: от гнездовий до воды молодым птенцам нужно было всё дальше, дальше лететь. А скоро и совсем не долететь. Скоро и этот маяк станет не настоящим, а ложным, способным заманить корабль на кошмарные рифы, на мель.

* * *

Высыхало море, а вслед за ним и душа от тоски высыхала у многих людей, сызмальства привязанных к этим берегам и уже как будто бы не мысливших себя отдельно от этих просторов, от этих красот.

На следующий год, весной, Лель Степанович заболел без видимой причины. Ничего конкретного вроде не болело: ни суставы, как бывало раньше, ни поджелудочная железа. Нет, ничего конкретно не болело – и в то же время весь он изнемог, телом скукожился, душой потускнел.

Он с трудом дождался Боголюбова и с удовольствием попарился – в последний раз.

– Болеславушка, – сказал он с необычайной, прощальной нежностью, – чую смерть и хочу тебе один секрет открыть. Много лет назад в гостинице на нашей беловодской стороне застрелился незнакомый человек. Матёрым звался он, я узнал поздней. На столе у него осталась чистая какая-то бумажка. Выбросить хотели, а потом случайно воду на неё пролили – и на бумажке буквы обозначились, картинки. Это было секретное какое-то письмо. Остров такой-то, широта и долгота такая-то… Пароход под землёй нарисован, а снизу написано: «Россия – это наше золотое дно!» Слышал ты об этом, Болеславушка?