Восемнадцать

Мы пребываем в большой тыкве мира сего, где Мать Бога держит все в своих руках, с тем чтобы никак не могло упасть находящееся на донном закруглении. И все же мир сей еще и плоский на бумаге с землями, принявшими форму пятен крови, что пропитались сквозь ткань, неровную форму, какая порой воспринимается черепами каких-то выродков.

Пальцем прослеживал я по карте реки, пока палец не завел меня в Ку, что никак во мне не отозвалось. Я уже не понимал, как мог когда-то больше всего на свете желать оказаться в Ку, нынче я даже не помню зачем. Палец мой перенес меня через реку в Гангатом, и, стоило мне коснуться символа тамошних хижин, как из памяти моей донесся до меня хихикающий смешок. Нет, не из памяти, а из того, где для меня нераздельно то, что помню, и то, чем я грежу. Смешок был беззвучен, зато он клубился голубоватым дымком.

День уходил, и мы собирались уехать вечером. Я подошел к другому окну. Там, за ним, префект взбежал на холмик, сделавшись черным на фоне солнца. Он стянул длинную джелабу[48], какой я на нем никогда не видел, и стоял на скале в набедренной повязке. Наклонившись, взял в руки два меча. Стиснул в ладонях рукояти, глянул на один меч, затем на другой, покрутил в пальцах, добиваясь крепкой хватки. Поднял левую руку, держа меч в отсечной позиции, упал на одно колено и ударил правым мечом с такой быстротой, будто свет менял. Вновь вскочил и напал правым, отсекая левым, рубанул левым мечом в правую сторону, а правым в левую, воткнул оба их в землю и перевернулся в воздухе, приземлившись на четвереньки, как кошка. Потом поднялся обратно на скалу. Остановился и посмотрел в нашу сторону. Я видел, как вздымалась у него грудь. Меня ему видно не было.

Старец опять завозился. Он достал кору, она была больше, чем мне представлялось. Основание округлое, толстая половинка тыквы, какую он удерживал у себя между ног. Большой гриф, ростом с юношу, со струнами справа и слева. Он взял инструмент за два булукало[49] из рога и сел у окна. Из кармана достал что-то похожее на длинный серебряный язык, обрамленный сережками.

– Великие музыканты среднеземелья вставляют в держатель струн найнаймо[50], дабы музыка перепрыгивала здания и проникала сквозь стены, но кому нужен прыгун через дома и пронзатель стен под открытым небом?

Старец отбросил найнаймо на землю.

Одиннадцать струн для левой руки, десять струн – для правой, он перебирал их, и гул коры уходил глубоко в пол. Я много лет не был так близок к музыке, как сейчас. Как арфа, возносит много мелодий разом, но не арфа. Как лютня, но не так резка в мелодии, как лютня, и не так тиха.